— Папа! Мы на березовской дороге.
— Откуда знаешь?
— Вот вешки, их ребята поставили.
Отец остановился, задумался: «Не сюда попали, левее надо». Поднес фонарь, осмотрел веточку, потрогал шелестящие листочки и снова воткнул вешку в снег.
Вспомнилась Володе линейка в школе. Сидит перед ребятами директор Николай Петрович, рослый, широкоплечий, и басовитым, внушительным голосом говорит:
— Отрядным вожатым в двухнедельный срок организовать ребят и поставить вешки от своей деревни до школы. Метели скоро начнутся, морозы лютые наступят.
Все выполнили приказ директора, а вот Колька Быстров задурил.
— Не Сибирь! Куда ни пойдешь — на деревню наткнешься!
Витька Карасев поддержал:
— Верно! Кто трусит, пускай себе ставит. Люди в космос летают и то не боятся… А на фронте, тоже по вешкам ходили?
Володя думал так же. Сколько он с ружьем исколесил полей и лесов, и метель его вдали от деревень заставала, а ничего не случилось.
Долго ребята между собой обсуждали вопрос о вешках и единодушно решили: не ставить. А чтобы не ругали в школе, придумали оправдание: бригадир не дал лошадь для подвозки вешек, и лесник не разрешил рубить лес, даже у Витьки топор отнял.
Отец поворачивает в сторону, идет против ветра. Огонь в фонаре дрожит, мигает, то подпрыгивает — и красное пламя на все стекло разольется, то присядет, замрет — и черная копоть фонтаном забьет в отверстие…
Таня в это время спустилась в овраг, по которому под снегом бежал ручей. Летом не раз она пила в нем студеную воду, наклонившись, смотрелась в ручей, как в зеркало. И вот теперь она одна, наедине с метелью. И что-то никто встречать не вышел, наверное, телеграмму не получили.
Таня с трудом поднялась в гору. Вихрь налетел на нее, завертел, закружил. Одиночество, страх вселились в душу, захотелось упасть на снег и заплакать. Ноги уже плохо слушаются, а вот куда идти? Назад вернуться? Да, надо вернуться назад, к тете Дусе. Иди по ветру, и все! Иди и не останавливайся…
Снова овраг, глубокий, крутой. С лавиной снега Таня съехала на дно оврага. Присела. Голова сама опустилась на грудь, все сильнее обрушивается усталость, нет сил стряхнуть с себя снег. Закрываются веки, хочется спать. Над ухом кто-то поет знакомую песню. Поет негромко, протяжно:
А другой голос, тихий, но настойчивый, шепчет: «Вставай, застынешь, вставай!»
«Нет, я спать не буду, — думает Таня. — Я только немножко вздремну».
И снова властный голос: «Вставай, так все замерзают! Уснешь — и не проснешься».
— Что, смерть?! — И Таня вскочила, широко открыла заснеженные веки.
Куда ни куда, а надо шагать! Идти и идти в одну сторону, так и не замерзнешь и куда-нибудь да придешь. Взобралась на гору. Послышался лай собак.
«Ну вот, а я хотела спать. Где-то близко, совсем рядом, живут люди. А может, чудится? Нет, не чудится». Лают собаки. Только в другой стороне, позади. Она поворачивает и идет на лай. Слева грубый, простуженный собачий бас, сзади тонкий, скулящий и жалобный. Но Тане некогда вслушиваться, она спешит скорее домой, ей страшно и холодно в поле, и потому не может понять она, что в разных деревнях скулят собаки, им неприятна такая погода, они боятся, как бы не подкрался чужой, и дают знать хозяевам, что они на страже, не спят.
А ноги все больше и больше выходят из подчинения. К ним словно тяжелые мешки подцепили. Хоть бы на минуту присесть, вытянуть их. Что-то темное выросло на горизонте. Деревня! Таня поправила на плече ранец с покупками и зашагала быстро-быстро, будто и не было большого и тяжелого пути… Подбежала — скирд соломы! А издали домом казался, такой же высокий и длинный. Обошла кругом. «Что ж, отдохну минутку. Вот с этой стороны совсем тихо и тепло».
Не снимая с плеч рюкзака, выкопала гнездо и забралась в него… А в поле крутила, хохотала и грозилась метель, и Таня все глубже и глубже зарывалась в солому.
…Мать всю ночь не гасила огня и не ложилась спать. Накинув на плечи шаль, выходила в сени и подолгу стояла там, вслушиваясь в заунывный, надсадный плач метели. Не заскрипят ли на улице шаги, не крикнет ли кто? Выйдет на крыльцо: злобствует пурга, все мертво, ни огонька, ни звука, только собаки, забившись в конуру, от страха завывают. Окоченев, мать возвращалась в дом, садилась к столу. Мысли приходили самые нерадостные. И силы куда-то ушли сразу, даже для слез их не осталось. А что, если все погибли — и дочь, и сын, и муж? А может, они к Дусе зашли и у нее рассвета дожидаются? Стуж в окно. Робкий, осторожный. Упало сердце. Радостный или печальный стук? Выскочила в сени, машинально окликнула: