Вот только бы из оврага выбраться да определить, где находишься. Вначале по следу шел на восток, а теперь красноватым апельсином солнце слева повисло.
У опушки заметил по вмятинам на снегу: волк не раз прыгал на кручу и сваливался, все больше и больше оставляя крови.
По полю он шел крупным шагом, останавливался, садился, зализывал рану, и там, где сидел, снег оттаивал и леденел, а кровь вмерзала, растекаясь по льдинкам. Впереди высоким забором лес вырос. Темный, молчаливый, мохнатым инеем окутанный. А волчий след как на зло в глубь леса тянется, между деревьев петляет, под самые низкие сучья ныряет — человеку протиснуться невозможно.
Остановился Володя, прислушался. Тишина… Кажется, слышно, как сосны вздыхают, шишки лопаются. Никогда не видел этого леса, может, и был здесь, но не помнит. Куда попал: на север или на восток — определить не может. Да что определять! Назад все равно не дойдешь — сил не хватит, а по следам идти — неизвестно, куда они приведут. Ясное дело, не в деревню, а в дебри непроходимые, где волчьи сородичи живут.
«Ну, еще пятьдесят шагов пройду — и назад. Полем скорее на деревушку нападешь», — думает Володя, отсчитывая шаги: — Десять… двадцать…» Волк здесь все чаще и чаще ложился, и большие кровяные пятна горят на снегу.
Пройдено пятьдесят шагов, а след дальше в глухомань тянется. Володя повернул назад, ружье за плечи повесил, оглянулся еще раз: уж очень жаль труда своего. И увидел: за деревом волчьи уши шевелятся…
Жаром все тело захлестнуло. И страшно, и радостно стало: всю дорогу готовился к этой встрече, а как увидел, руки задрожали, словно не он волка, а волк его преследовал. Вскинул ружье, а хитрый волк, уже давно наблюдавший за ним, метнулся в сторону, за толстые сосны. И выстрел грохнул напрасно.
Володя побежал, все же надеясь увидеть зверя поверженным.
Но дальше, глубже уходит волк в лесную чащобу, заманивая охотника, чтобы тот совсем заблудился и замерз.
«Довольно! — думает Володя, — назад!» Горячим лбом к сосне прислонился, языком с коры снег слизывает, пот с лица рукой смахивает. Ровный гул бежит по стволу огромного дерева и замирает в корнях. И такая усталость навалилась, что не заметил, как на корягу опустился, и глаза в тяжелой дремоте закрылись.
Очнулся от ледяной дрожи в теле, зубы дробно стучат. На макушке деревьев будто кто темно-синее одеяло, усеянное золотыми пуговицами, накинул.
«Ночь…» — испугался Володя. Почему так быстро ночь пришла, ведь он же совсем немного отдыхал?
Полы полушубка замерзли, окостенели, валенки не гнутся, словно деревянные.
«Эх, костер бы теперь! Картошки бы наварить или хоть чаю с хлебом напиться», — думает Володя и в который уж раз обшаривает карманы полушубка и брюк, где, кроме носового платка, ничего. Несколько крошек хлеба да ломтик сушеного яблока он съел еще днем, в овраге.
Спят ели, укрывшись снежными шубами, алмазной россыпью искрятся серебряные лучинки инея. Месяц, опрокинувшись на спину, лежит на макушке мохнатой ели. Лежит, тихо покачиваясь, яркий, будто маслом натертый, и усы седые топорщит. А усы, давно замечено в народе, к морозу лютому. А уж куда сильнее мороз, если и сейчас от холода у Володи руки и ноги иголками колет.
…А мать Володи места в доме не находила. И завтракать мальчишка не пришел, и в школу не явился. Побежала на ферму — там никого нет. К деду Игнату домой, а тот спит. Разбудила, допрашивать стала: не видал ли сына? Не сразу сообразил дед, в чем дело, а когда понял, ответил: «Был, Маша, был. С ружьишком на ферму заходил, а куда дальше подался — не знаю. Может, по волчьим следам, может, за зайцами направился. А ты не волнуйся, он парень шустрый, придет».
Чем ближе к вечеру, тем все острее, все больнее вгрызалась в сознание страшная мысль: уж не волки ли растерзали сына?
К вечеру прибежал Колька. Он весь день вертелся за партой и даже двойку по географии воспринял спокойно, будто она была поставлена не в его дневник.
Гриппа у него не было, голова не болела, по следам он пройти не испугался бы, а вот почему остался дома, сам не поймет. Не хотелось на час раньше из теплой постели вылезать, вот, пожалуй, и все.