Скрепя сердце, против воли пришлось Бухгольцу следовать доброму приятельскому совету... Время шло, попойки и картёжная игра сменялась оргиями с тобольскими хорошуньями. Губернатор сам часто устраивал шумные сборища, которые оканчивались райскими ночами... А между тем неизвестно откуда зарождённое и наплывающее, росло и зрело общее недовольство, охватившее и в самом Тобольске почти всех, начиная с первых чинов управления, у которых вырваны были из лап многие жирные куски, и до последнего ярышки приказного или новобранца-воина, взятого из хаты, от сохи и снаряжаемого в какой-то, никому не нужный, непонятный поход, сулящий, по общему говору, одни муки и полную погибель...
Гагарин не только знал о всеобщем ропоте, но словно доволен был его нарастанием, не принимал на деле никаких мер для улаживания многих, ежедневно возникающих острых вопросов, столкновений, трений между отдельными лицами и целыми отраслями внутреннего управления краем. Только на словах он успокаивал тех, кто решался прийти к нему самому со своими жалобами, тревогами и опасениями...
Но слова мало помогали, потому что был нарушен целый ряд существенных и крупных интересов у множества лиц... А Задор и его приятели, которых батрак-коновод настраивал по-своему, шныряли в низах народных, там тоже готовя что-то неожиданное, грозное... Гагарину Задор докладывал о всех своих успехах и здесь, и в тундрах, где монах Игнатий работал с ним заодно. Но освещал он эти все «успехи» по-своему, уверяя, что низы, как один человек, встанут за князя, защитника своего, за охранителя старой веры и обычаев стародавних, прародительских... Двуличный смутьян убедил наместника, что движение назревает против Антихриста-табачника, против подменённого царя, который, по всей видимости, и Русь православную, и богатую Сибирь решил обратить в бусурманство и привести к поклонению дьяволу...
Так тянулись недели и месяцы...
Наконец, 20 июля наступил желанный для Бухгольца миг, настал день отъезда его с отрядом из Тобольска, день, наступавший и отменяемый уже так много раз!
Целую ночь не спал Бухгольц, ворочался на узкой койке в своей каюте на самом большом из дощаников флотилии, отведённом для него и для остальных офицеров. Задолго до свету вышел он наверх, стал смотреть, как закопошились люди, готовясь к общему отплытию.
Первыми — водоливы и матросы показались на палубах дощаников, затемнели в лодках, на всех судах, стоящих у берега широким, длинным караваном, состоящим из тридцати трёх больших барок и двадцати семи ладей поменьше.
Флажки и флаги трепались по воздуху, колеблемые рассветным ветерком. Восток алел и золотился... На берегу показались первые группы солдат, драгун и артиллеристов, ночевавших в отведённых им городских и пригородных квартирах. Быстро подходили люди к сборному пункту с разных сторон.
Офицеров не было видно. Прощальную пирушку устроил для них вчера вечером Гагарин. Сам Бухгольц едва успел уйти оттуда около полуночи, сославшись на нездоровье. А остальные продолжали пировать... Но к отвалу, конечно, они не опоздают. Тем более что торжественный молебен назначен перед отплытием. И для него здесь, на берегу, на месте поровнее, раскинута просторная походная церковь, идущая тоже в далёкие степи с отрядом...
Из плотной крашенины устроен длинный, широкий шатёр, поддерживаемый особыми стойками. Крест над входом и над местом, где стоит алтарь, говорит всем о назначении этого шатра.
Взошло солнце, подёрнув полосами живого, текучего блеска и пламени реку, пронизав леса золотыми, тёплыми лучами, обливая светом и сверканием белые стены Тобольска, золотые главы его церквей.
В ожидании полного сбора команды и прибытия своих офицеров, градских и военных властей с Гагариным во главе, как это было назначено накануне, Бухгольц сошёл на берег и остановился напротив крайних барок, на которые ещё подвозили и догружали последние бочки, ящики и тюки.