Гагарин, тоже освежённый поутру холодной ванной и снадобьями, которые припасал для него в подобных случаях Келецкий, ехал молча, недовольный, хмурый, с жёлтым, помятым лицом, с дремотным взглядом, не подымая всю дорогу глаз на своих двух спутников: Келецкого и Трубникова, занимающих переднее сиденье.
Только когда коляска, вынырнув из лощины, поднялась на перевал и готовилась спуститься к берегу, где пестрели ряды войск у храма-шатра, князь лениво, словно нехотя, процедил Трубникову:
— Так, гляди, Федя... сослужи службу! Я в долгу не останусь! Помни всё, что я тебе толковал нынче... Ежели Бог даст, утрём нос этому навозному франту Бухалту... Придётся уж самим нам за дело браться. Сам понимаешь: тебе всё поручу... И выгоды, и похвала царская, и слава от людей — всё твоё!.. Мне золота только навезёшь поболе, вот мы и сквитаемся... Умненько дело стряпай... Гляди...
— Да уж... Коли дал пароль, так держать буду! — решительно отозвался Трубников, совершенно трезвый на вид, несмотря на то что и он не отставал от товарищей во время ночных возлияний. — Не ради своей одной выгоды, а из преданности вашему превосходительству!.. Как благодетелю моему постоянному и...
— Ну, ладно! Знаю, верю... Приехали... вылазь и мне подсоби. Чтой-то ноги у меня нынче. Стар, видно, становлюся...
Выйдя с помощью Трубникова из экипажа, Гагарин принял рапорт Бухгольца, первый двинулся к походной церкви, где уже митрополит с попами облекались в привезённые с собою ризы. Свита двинулась за Гагариным. Солдаты, драгуны в своих красных и васильковых кафтанах с камзолами того же цвета, в лазоревых и красных штанах, в гренадерских шапках, расцвеченных синими, зелёными и красными сукнами, протянулись живым, стройным частоколом перед шатром, полы которого спереди и с боков были откинуты, позволяя видеть в нём алтарь, совершаемое богослужение и блестящую свиту офицеров и приказных чинов, окружающую губернатора.
Дальше толпились почётные обыватели, принимающие участие в проводах. Казаки в своих тёмных кафтанах и красноверхих папахах развернулись позади регулярных войск, как живая однотонная рамка и фон для колоритных рядов, стоящих впереди. Толпы народу, успевшие сбежаться из окрестных посадов, из города, отовсюду, темнели на фоне зелени отлогих берегов Иртыша.
Кончилась недолгая служба. Феодор сказал отряду тёплое, напутственное слово, окропив раньше ряды святой водой. По чарке вина взяли в руки начальники. Сотни добровольных маркитантов и дежурные по ротам стали обносить чаркою ряды. Грянули залпы ружейные, грохнули пушки со стен Тобольска. Завеяли, заколыхались новые знамёна. Гобои военного оркестра резко подали свои гортанные, беззастенчивые голоса, напоминающие не то однотонный, протяжный крик нетрезвой бабы, обиженной кем-то в поле, не то вой похотливой волчицы, звучащий на опушках лесных по ночам раннею весной...
Каждый батальон двинулся к той барке, которая ему была раньше назначена, и сходни прогнулись под мерными шагами сотен и тысяч ног...
Две тысячи семьсот человек, не считая тех, кто пошёл с лошадьми, разместились на семнадцати дощаниках и в десяти ладьях, которые побольше. Сначала всё было сгрудились на левом борту, глядящем к берегу, но суда сильно накренились, и окрики старших заставили солдат рассыпаться по всей палубе на каждом судне. На передовой барке взвился государственный штандарт, грохнула пушечка, поставленная здесь на носу, ей ответила другая, с кормы... Десятью выстрелами салютовала отходящая флотилия городу и тем, кто остался на берегу, махая руками, шапками, платками, посылая пожелания и благословения отъезжающим...
Особенно выделялись из общего гула и шума плач, вой и голоса баб и девок, провожающих своих мужей, женихов и возлюбленных в дальний, долгий и опасный путь!..
Медленно, на вёслах движется караван вверх по Иртышу, против быстрой речной струи... И далеко провожают его по берегу толпы людей, больше женщины и девушки, желая издали, в последний раз перед разлукой наглядеться на своих желанных, ненаглядных кормильцев-поильцев или сердечных дружков.
Долго шла в этой толпе и салдинская поповна, Агаша, тоже попавшая на проводы. В толпе офицеров, мелькающих на передовой барке, силится она различить знакомую стать, милые черты Феди... А он, в свою очередь, прислонясь к борту, ищет глазами любимую девушку в той веренице женских фигур, которая вьётся по берегу, то появляясь на солнце среди чистых полян, то исчезая среди прибрежных частых зарослей и лозняка...