И громко по-калмыцки крикнул Трубников передовому всаднику:
— Гей!.. А вы что за ночные люди? Барантачи-разбойники?..
— Нет! Мы посланы разъездом от нашего хана пресветлого, от Хаип-Магома. Посланцев Эрдени-контайши калмыцкого провожали на этот берег, теперь возвращаемся к нашему хану. Давайте же ответ: вы кто такие?..
— А мы посланы к вашему хану и к Эрдени-Журыхте от светлейшего князя, губернатора Сибири и наместника его царского величества с большими вестями. Так вы берегитесь трогать нас! — пригрозил Трубников. — Лучше примите вести, передайте их вашему хану, а нас пустите нашим путём.
Всадник молча стоял на месте несколько мгновений и вдруг, выпрямись на седле, повернул к кучке своих, которая темнела на вершине ближнего холма, за цепью всадников, окруживших костёр. Очевидно, там были начальники шайки.
Через две-три минуты снова подъехал всадник.
— Мой господин, Таанат-бай, сказать изволил: если правдивы слова ваши и нет грязи на языке у вас, он желает сам проводить послов сибирского большого начальника, наместника белого царя, к своему повелителю, Мамай-салтану, сыну Абулхаир-хана, брата Хаип-Магома-хана. По воле Аллаха, недалеко за рекой стоит Мамай-салтанэ со своими воинами, которых многие тысячи. Желаешь ли, посол, сделать так, как говорит мой господин, Таанат-бай?..
Переглянулся со своими Трубников, выслушав киргиза.
— Вот оно што! Уже и тут у нас под боком племянник ханский с целой ордою... У этих вон и фузеи видны за плечами... Ничего не поделаешь. Надо на мир идти... Поедем к Хаипу сперва, потом и до контайши доберёмся, коли Бог даст! — решительно проговорил Трубников и крикнул: — Ладно! Присылайте сюда одного из ваших, как аманата, что не тронете нас, если мы выйдем к вам с миром... Тогда и мы оружие спрячем, ружья повесим за спину, к вам подъедем для разговора дружеского.
Опять скрылся всадник, а через несколько минут явился он же и прямо въехал в группу московов, которые ожидали, сидя на конях. Он был без копья, старинный мушкет торчал в чехле за плечами; не было видно за поясом ни пистолей, ни кинжала.
Двинулись теперь все семеро к той группе всадников, которая маячила вдали, на холме среди сумрака ночного. Киргиз был в середине. Кольцо всадников уже разомкнулось во многих местах, и они тоже потянулись гуськом к вершине холма.
Быстро закончились переговоры. Седой Таанат-бай, с широким, скуластым лицом и глазами, сверлящими, казалось, самую душу, поприветствовал московов и предложил отдохнуть до утра в одной из войлочных палаток, которые быстро стали разбивать его уздени. А на рассвете, сказал он, придётся переправляться через реку и ехать к Мамай-салтану, стоящему в пяти-шести переходах от берега со своими улусниками и другими батырями, снарядившимися на войну, когда прошла весть, что ведёт на них своё войско русский начальник.
Спокойно проспали в шатре русские, не то почётные гости, не то пленники, потому что стража всю ночь охраняла их сон. На заре тронулись в путь, а через неделю Трубников очутился в большом лагере Мамай-султана. Поздно было, когда достигли они киргизского кочевья, но Трубникову не дали даже передохнуть и часа через два, среди глубокой ночи, ввели в обширную, убранную коврами юрту племянника ханского, который сидел на кошмах в своей высокой шапке, обвёрнутой белой чалмой с драгоценной пряжкой посередине.
— Кто ты и что скажешь, посланец? — задал вопрос через толмача Мамай-салтанэ.
Трубников объявил ему своё звание, сказал о поручении, данном Бухгольцем, показал письмо к контайше и добавил, что может его отдать только самому Эрдени, но и для Хаип-хана имеется поручение тайное и важное от губернатора Сибири.
— Могу и тебе сказать об этом поручении... Но сам я плохо владею вашей речью, боюсь не напутать бы. Есть ли при тебе надёжный толмач, который не выдаст того, что я скажу, никому на свете, кроме тебя и хана Хаипа-Магомы?
Задумался немного тяжеловатый на вид и небыстро соображающий, тучный киргиз с крохотными, заплывшими жиром глазами. Потом крикнул что-то в соседнее отделение палатки, а толмачу, бывшему тут раньше, дал знак уйти.
Пятясь, с низкими поклонами, скрылся толмач, а из-за войлока, делящего юрту пополам, выскользнул худенький, седой мулла в зелёной чалме, означающей, что он хаджа[3]. Маленькое, сморщенное личико уже приняло пергаментный вид, беззубый рот провалился, ушёл глубоко внутрь, придавая бабье выражение этому лицу, с редкими волосками, торчащими вместо усов и бороды. Но глаза, живые, быстрые, были ещё ясны, полны ума и блеска.