В надворном суде Гагарин посадил тоже своего человечка, коллежского асессора Ивана Матвеевича Милюкова-Старова; другие лица из приехавшей с ним свиты были назначены мостовыми комиссарами, таможенными целовальниками и оценщиками пушной казны государевой, приносимой ясачными инородцами ежегодно в огромном количестве... Словом, всюду, где только пахло наживой, новый губернатор имел не только свои «глаза и уши», но также и «руки», готовые по первому знаку отобрать всё лучшее и принести хозяину, в надежде и на свой пай получить малую толику расхищенных казённых благ...
А затем — всё пошло по-старому.
Каждое утро принимал доклады и жалобы губернатор, разбирал «столпцы» и листовые бумаги, присланные из Москвы, Петербурга и сибирских городов, надписывал резолюции, диктовал ответы на более важные «номера», пришедшие из Сибирского приказа или от царя. И большая, давно налаженная приказно-канцелярская машина мощно поворачивала свои старые, поржавелые колёса, между которыми вставлены были только кое-где новые цевки и колёсики в виде новых, наезжих из России, людей. Но последние скоро пропитывались тем же старым духом сибирских приказов, каким отличались и старожилы-дельцы.
— Грабь, но осторожно. Наживайся да поживей!
Эту премудрость быстро постигали новенькие и легко сдружались с заматерелыми сибирскими лихоимцами и вымогателями, которые любовно вели новичков по старым, верным путям стяжания и беззакония, доходящего до наглости.
А Гагарин, видя, что сразу почище на вид стало в приказах, что идут исправнее доходы в царскую казну, которую он рискнул взять на откуп дорогой ценою, потирал руки от удовольствия.
«Что там — четыреста тысяч, мною обещанные!.. Вдвое возьму в первый же год, судя по началу! — думал жадный богач. — Только построже надо быть с этими душегубами! Пусть знают, что нельзя себе всё грабить, надо и в казну хоть половину отдать!..»
И сурово, хмуро глядел на окружающих Гагарин, хотя в душе был очень доволен хорошим началом своего правления, своим мудрым поведением с первых шагов в трудной роли почти неограниченного повелителя этой необъятной, богатой и полудикой страны. Со своими, со служилыми и приказными он был донельзя требователен и строг. С военными держался ласково, почти запанибрата. А с торговым людом и простыми горожанами до черни включительно обращался совсем как добрый царёк, повелитель безграничный, но милостивый.
Хлопот и забот немало выпало на долю нового сибирского царька особенно в первые дни, когда надо было оглядеться внимательно и ввести целый ряд перемен в систему управления, хотя бы эти перемены касались только личного состава, оставляя всё прочее в покое ненарушимо.
Но и среди общей сумятицы и лихорадочной деятельности своей в эти дни Гагарин часто вспоминал о доносе Нестерова, об есауле Ваське Многогрешном и таинственном, заклятом рубине сказочной цены...
Нестеров не показывался. Он в первый же день прибытия Гагарина в Тобольске отправился снова на разведку в Салдинскую слободу, чтобы точно вызнать, как лучше захватить Ваську-вора и его клад.
И только вечером, на третьи сутки появился приказный в опочивальне Гагарина, куда велел впустить его князь, как только явился Келецкий и доложил о приходе добровольного сыщика.
— Ну что, Петрович? Как наши дела, сказывай! — ласково обратился князь к нему, едва приказный появился на пороге, следуя за Келецким.
— Слава Господу Богу, всё ладно, милостивец, ваше светлое сиятельство! Зайчик не выскочил из наших рук, живьём возьмём и с потрохами! Только поспешать надоть. Нонче же ночью людей снарядить! Я всё вызнал. Сказать ли?..
— Сказывай, сказывай. Да, присядь сам-то.
Нестеров, словно не заметя скамьи, на которую указал вельможа, по-прежнему опустился на пол у самых ног князя и, искренно волнуясь, негромко заговорил:
— Уж и как-то всё ладно, как лучше быть не надоть! Один-одинёшенек лежит теперя в баньке-то Васька-вор. Приятель-то евонный, башка самая отчаянная, Фомка Клыч сюды приехал, в город. И не один, а с другим разбойником-головорезом, с батраком поповским, Сысойко Задор ево звать. Бают, полюбовник ён поповны-те сам.