Я попросил Сервия Сульпиция Руфа сказать прощальное слово с ростры. Не знаю, кого бы предпочел ты сам. Но я не мог заставить себя просить о том Цицерона. О, он бы, конечно, сказал! Ради меня, если не ради тебя. Но вряд ли говорил бы от сердца. Он не может не играть на публику. А Сервий – искренний человек, патриций и лучший оратор, чем Цицерон, когда речь не идет о политике и подлогах.
Но все это не имеет значения. Прощальное слово сказано не было. Правда, от нашего дома до Форума все шло в соответствии с ритуалом. Сорок колесниц с предками были встречены в благоговейном молчании, слышен был только плач тысяч женщин. Но когда Юлию понесли мимо Регии к Нижнему форуму, все ахнули, вскинулись, потом пронзительно закричали! Я меньше испугался, впервые услышав улюлюканье дикарей. Толпа хлынула к носилкам. Со всех сторон, разом. Никто не мог этого остановить. Агенобарб и некоторые плебейские трибуны пытались, но их оттеснили. Затем в центре площади стали сооружать погребальный костер. Люди бросали туда свои вещи: обувь, одежду, свитки, пергамент, все, что может гореть. Поленья передавали с задних рядов поверх голов – даже не знаю, откуда их брали.
Они сожгли ее прямо на Римском форуме. Агенобарба, стоявшего на ступенях сената, едва не хватил удар. А бедный Сервий, собиравшийся произнести прощальную речь, так и замер с открытым ртом прямо на ростре, куда сбежались актеры, испуганные, как жены варваров, завидевшие наступающий легион. По всему Риму мчались, закусив удила, черные лошади, таща за собой опустевшие колесницы, а главные плакальщицы смогли дойти только до храма Весты, где и остановились, не зная, как быть.
Но тем все не кончилось. В толпе были плебейские вожди. Они смело подступили к Агенобарбу и заявили, что прах Юлии должно похоронить на Марсовом поле. Рядом с Агенобарбом стоял Катон, и они оба возмутились. Женщина? Среди героев? Этому никогда не бывать! Только через их трупы! Толпа подходила все ближе и ближе, пока наконец Агенобарб и Катон не поняли, что они и правда станут трупами, если не уступят. Они вынуждены были дать клятву.
Итак, моя девочка будет похоронена на Марсовом поле, где лежат все великие римляне. Я еще не до конца пришел в себя, но постараюсь устроить все быстро. Даю слово, это будет самая величественная могила. Плохо лишь то, что сенат запретил погребальные игры в ее честь. Но все боятся толпы.
Мой долг выполнен. Я обо всем рассказал. Твоя мать тяжело переживает утрату. В первом письме я говорил, что она выглядит на сорок пять. Теперь она превратилась в старуху. Весталки ухаживают за ней. И твоя маленькая жена Кальпурния. Она очень страдает. Они с Юлией были подругами. О, опять эти слезы! Из меня вытек, наверное, океан. Моя девочка ушла навсегда. Как мне вынести это?
«Как мне вынести это?»
Потрясение было столь велико, что глаза Цезаря оставались сухими.
«Как мне вынести это? Мой цыпленок, моя идеальная жемчужина. Мне скоро сорок шесть, а моя дочь умерла при родах. Так, пытаясь родить мне сына, умерла и ее мать. Все повторяется! Бедная матушка! Как я смогу посмотреть ей в лицо? Как вынесу соболезнования? Они все захотят посочувствовать, все будут искренними. Но как же мне быть? Дать им увидеть свои глаза? Глаза человека, раненного в самую душу? Показать им свою боль? Я не могу этого допустить. Моя боль – это моя боль, и больше ничья. Я уже пять лет не видел мою дочурку и теперь никогда не увижу. Я едва могу вспомнить, как она выглядела. Помню лишь, что она никогда меня не огорчала. Говорят, что только хорошие люди умирают молодыми. Только идеальных людей никогда не безобразит старость. О моя Юлия! Как мне вынести это?»
Он поднялся с курульного кресла, хотя совсем не чувствовал ног. Письмо, написанное в секстилии, осталось лежать на столе. Сентябрьское он сжал в руке и покинул палатку, чтобы окунуться в жизнь военного лагеря и не оставаться на грани безумия, за которой лишь пустота. Лицо его было спокойным. Когда Авл Гирций, бесцельно слонявшийся у флагштока, встретился с ним взглядом, то увидел обычные глаза Цезаря, скорее невозмутимые, нежели холодные. Всеведущие, как заметил Мандубракий.
– Все в порядке, Цезарь? – спросил настороженно Гирций.
Цезарь улыбнулся:
– Да, Гирций. – Он поднял левую руку, козырьком приставил к глазам и посмотрел на заходящее солнце. – Время обеда уже прошло, надо чествовать царя Мандубракия. Нельзя, чтобы бритты думали, что мы скупердяи. Особенно когда мы их угощаем их же едой. Пожалуйста, проследи, чтобы все приготовили. Я скоро буду.