— Эй, кто там? Осторожней! — крикнул Добрыня. — Угостят стрелой или копьем ткнут. Осторожней, не суйтесь!
Он двинулся вдоль повозок, останавливаясь возле каждой, поднимал кожаную полость, заглядывал.
— Боярин, а боярин, — позвали откуда-то.
Хотел отмахнуться: не до вас, мол, пока. Потом догадался, сунулся на крик: откуда позвали? Увидел: возле одной из повозок стоят двое, зовут. Торопясь, подбежал, рванул полог на себя, обмирая, заглянул внутрь.
Юрята показался ему мертвым. Он сидел, прислонившись к мешку, словно отвернувшись ото всех и всего, что его окружало. Связан был по рукам и ногам, верхняя одежда была с него снята, остался в нижней сорочке и в портах. Сапоги тоже с него сняли. Добрыня, почему-то не в силах оторвать взгляда от широких белых ступней отца, выглядевших совсем безжизненными, хотел позвать его, но в горле пересохло.
Наконец получилось:
— Тятя! Тятя, родной!
Юрята не пошевелился, но коротко простонал. Жив! Жив! — закричало все в душе Добрыни. Он мигом забрался на повозку, сгибаясь в три погибели, пролез под полог, припал к отцу — теплый! дышит! Надо было развязать его, но Добрыня, уцепив кожаные ремешки, стягивавшие ноги Юряты, поднатужился со стоном и разорвал их. Ремешки на запястьях рук, вывернутых за спину, пришлось резать: Добрыня прислонил отца к груди и осторожно, чтобы не тревожить вывихнутых рук, перерезал путы. Руки старика, освободившись, безвольно упали вниз, и, наверное, от боли он очнулся.
— Сынок… слава тебе, Господи… пришел…
— Тятя, ты не разговаривай пока, — как маленького, стал уговаривать Добрыня. — Сейчас я тебя на солнышко положу, тебе сразу полегчает.
Добрыня ножом вспорол кожу повозочного шатра. Полоснул еще и еще, проделывая широкое отверстие. Возле повозки столпились дружинники со строгими лицами. Кое-кто и шлем уже снял. Наверное, тоже думали, что отец их старшого мертв.
— Примите-ка, — попросил Добрыня, обеими руками приподнимая Юряту. Оглядел собравшуюся толпу и добавил: — Да поосторожней, больно ему.
Лица в толпе посветлели, заулыбались. Оживились. Протянулось множество рук. Юряту приняли бережно, как на пуховую перину. Пока Добрыня выбирался из-под шатра, спрыгивал с повозки, отца уже успели уложить на траву, подстелив плащ. Кругом заговорили.
— Погоди, боярин. Вправить надо плечи-то ему.
— Груди растереть. Сало гусиное есть у кого? Эй, сала гусиного нет ли у кого?
— Да погоди ты с салом. Вина надо дать. Но немного.
Возле Юряты опустилось еще трое или четверо. Ощупали плечевые суставы, ловко вправили. Юрята открыл глаза:
— Сынок… братья…
На него сразу зашумели:
— Да погоди ты разговаривать-то!
— Не трать силы, молчи пока. Вина дайте! У кого вино есть? Нашлось у многих. Снимали с поясов корчажки, вынимали пробки зубами, торопились предложить.
— Вот моего, боярин. Моя хорошо его делает, на меду, с травками разными.
— У меня крепкий, для сугрева.
Юряте дали хлебнуть из нескольких корчажек по очереди. Уже и растирали, согревая. Он понемногу оживал. Начал шевелиться, застонал. Попробовал приподняться — и снова откинулся. Дышал прерывисто.
— Сынок, Добрынюшка… у меня там…
Показал глазами куда-то к животу. Добрыня догадался, задрал рубаху. Тряпка, пропитанная побуревшей кровью, обмотана была вокруг худого туловища. Вот оно что. Рядом все сразу замолчали. Потом кто-то сказал:
— Спроси, боярин, чем это ему попало. Саблей — одно, стрелой — другое. Может, ему саблей попало.
— Тятя! Тятя, чем это тебя? — наклонившись к самому уху Юряты, с надеждой спросил Добрыня.
— Трело… трелой, — с трудом выговорил старик. — Ломилась… обломилась там… сидит…
И Добрыня понял: отец умирает. С обломком стрелы, засевшим где-то внутри его старого тела, он скоро начнет пылать, как печка, перестанет узнавать Добрыню, потом примется бормотать, разговаривая с кем-то, кого видит только он, потом, словно устав от разговоров, замолчит, посинеет и уже станет холодеть навсегда. Не увидит больше ни Бориса, ни Любавы, ни внучек своих. Эх, отец, отец.
— Да постой, боярин, — сказал кто-то. — Может, и не в кишках у него стрела-то.
— И верно, — поддержал его другой. — Поглядеть надо. Под повязкой же не видать.
— А то не стали бы они его с собой возить, поганые. Они небось тоже понимают, отчего человек кончается.
Повязку, размочив вином, осторожно разрезали, подняли. И верно — крошечная дырка, как пробочкой заткнутая красным пенечком обломанной стрелы, находилась сбоку, у подреберья. Добрыня перевел дух. К тому же, подумал он, прошло уже несколько дней, и если бы задеты были кишки или печень, то Юрята давно бы уже умер. Домой его надо везти скорей.