— Слава князю! Слава! Уж мы-то выпьем за твое здоровье!
Все сошли с коней, перепоручив их слугам и дворовым людям, которых сразу вокруг оказалось множество. Уже стелились на траву белые льняные скатерти, расставлялась посуда — братины[14], серебряные кубки, блюда, бочата с соленьями. Для пира княжеского все было, как всегда, припасено в обозе заранее, и даже если бы не дал Бог добычи, нашлось бы чем закусить. Убитых буйволов грузили на телеги — везти на княжеский двор, готовить угощение для горожан по случаю удачной княжеской охоты. Сволокли двумя конями и Всеволодова быка. Для пира же были оставлены два теленка помоложе и помягче. В стороне копали ямы для березового жара, свежевали молодых бычков, вертелы были уже наготове. Вскоре потянуло дымком от костров; на широкой поляне хватило места всем — и князю с боярами, и дружине. И вот наконец чаши и кубки наполнены. Не для таких ли мгновений живет человек?
Вся честная братия исправно выпила за здоровье князя, потом княгини, потом за охоту, а потом начался обычный русский пир — отрада телу и веселие душе.
Всеволод старался отпивать из своего кубка поменьше, но и от того, что выпил, ему стало на редкость хорошо. Вино было похоже на греческое — темно-красное, как кровь, — но отдавало медом и душистыми травами. Что за искусник его готовил? Захотелось есть, и Всеволод стал жадно утолять первый голод, отломив бок копченого гуся, блестевшего коричневым жиром. Все сидевшие рядом с князем казались ему необыкновенно добрыми и милыми сердцу. Так, наверное, оно и было. Оказалось, что интересно слушать, как толстый Мирон Дедилец хвастается своей кухаркой: уж такая она у него мастерица, всякий обед будто праздник. Особенно кстати кухаркино умение во время поста, когда животную пищу есть нельзя: такие пироги с грибами да каши готовит, что и мяса не захочешь. И солить-квасить всякий овощ тоже ловка.
— Что за травы туда кладет, не знаю. А поверишь ли, княже, — Дедилец пьяными, но честными глазами глядел на Всеволода, — веришь ли — до самого лета что груздок, что огурчик долеживают, да как живые, прямо с грядки, а уж на зубах хрустят! — Тут он спохватился, чтобы не подумали, будто он хает стоящие на столе соленья из княжеских погребов. А поскольку так оно и выходило, то Мирон, стремясь загладить оплошность, продолжил: — Як тому говорю, княже, что, может, возьмешь ее у меня, бабу-то? Уж так для тебя, свет наш, постарается! Доволен будешь! — закончил Мирон с заметно огорченным выражением широкого своего лица.
Все, сидевшие рядом и слышавшие, посмеивались. Не смог удержать улыбку и Всеволод:
— Благодарствую, боярин. Да только как же я тебя стану обездоливать? Я лучше к тебе обедать напрошусь. Примешь?
Дедилец, переводя дыхание, только руками развел:
— Батюшка государь, отец родимый! Да мы для тебя!..
И вскочил на ноги с поднятым кубком:
— Слава князю нашему!
— Слава! Слава! — загремело над всей поляной. Все поднимались, пили и переворачивали кубки, показывая государю, что пьют за него до дна.
Всеволод с улыбкой глядел на них. Ему казалось, что все искренне радуются тому, что он их князь и властелин. Радость в душе Всеволода ничто не омрачало, а следовало все-таки поглядывать на подданных со вниманием. Зорок должен быть глаз государя.
Тут стали снимать с вертелов зажаренных телят под одобрительные крики всей захмелевшей братии. Всеволоду отделили лучший кусок, но поднести были обязаны в последнюю очередь, а пока он по долгу хозяина наблюдал за тем, как повара разделывают туши и раскладывают перед гостями багрово-коричневые, истекающие соком куски говядины. Но никто пока не ел, ожидая, когда поставят последнее блюдо перед князем. Затем, как водится, снова возгласили здравицу князю, княгине, славному городу Владимиру, опять переворачивали пустые чаши.
Потом мало-помалу пир вновь покатился по наезженной дороге. Звон кубков, звяканье ножей, разговоры. Вот уж Юрята махнул кому-то призывно рукой, и возле пирующих выстроились в ряд песельники с гуслями, рожками и бубнами. Спросили, что хочет великий князь вначале послушать. Всеволод велел петь про богатыря Олешу и Тугарина Змеевича. Песельники грянули в бубны, старший певец завел протяжно. Разговоры, шум, звяк — все смолкло, теперь вся братия слушала песню про то, как повадился Тугарин-змей русских девушек в полон таскать, детишек сиротить да разорять землю русскую. Погрустнели. Кое-кто закусил бороду, иной комкал шапку, вытирая слезы. Большой, грузный Мирон Дедилец весь обмяк, плакал, мотал головою, подпевал: ах же ты, змея, змея поганая… Когда богатырь Олеша вконец осерчал и уже вознамерился срубить змею все его головы, заслушавшегося Всеволода тронули сзади за плечо.
14
Братина — сосуд, в котором разносится всякое питье на всю братию, потом разливается по деревянным чашкам и стаканам.