Улыбнулся и Всеволод Юрьевич:
— Ну и что твоя мышка разнюхала?
— А то, государь, что князю-то Константину не все известно. Пользуются его добротой, сердцем его золотым, и обманывают. А сами о тебе, государь, недобро мыслят. Хотят так сделать, чтобы и князя Константина выгнать и тебе, государь, дани не платить.
— Кто? — жестко, озлившись, вдруг спросил великий князь.
Слишком легко в это верилось! Да, Новгород исправно платил дань, против Константина не поднимал смуты. И Константин в своих посланиях ни о чем таком не упоминал. А только новгородцы — это такой народ, что сегодня молчат да кланяются, а завтра пойдут детинец[48] громить. Всегда так было.
— Многие воду мутят, государь, — с видом человека, который знает больше, чем говорит, произнес Михаил Борисович. — А всей этой смуте голова — Олекса Сбыславич, боярин известный. Он еще князю Мстиславу присягал.
Произнеся имя Олексы Сбыславича, Миша почувствовал, как внутри все похолодело. Донос получался важный, такое пахло казнью. Оговорить Олексу Сбыславича перед великим князем Мишу просил знатный новгородец Борис Мирошкинич и уже заплатил за это вперед. Хитрый лис был этот Мирошкинич! Сразу догадался, кто может на великого князя повлиять, ну и нашел подходы к Михаилу Борисовичу. Что-то они там, эти два знатных новгородца, не поделили, наверное. А сам справиться с богатым и сильным Олексой Сбыславичем Мирошкинич не мог. Ну и придумал хитрость — руками великого князя убрать соперника. Михаил Борисович и боялся, и серебро хотелось взять у Мирошкинича. Ни разу еще человека, да незнакомого совсем к тому же, под смерть не подставлял. И все-таки решился.
А теперь струсил: вдруг великий князь знает Сбыславича или князь Константин благоволит ему? Тогда как бы свою голову на плаху деревянную не положить — вместо Олексиной-то головы. Мирошкиничем не закроешься — отопрется, свидетелей нет, а на серебре не написано, чье оно. С трепетом ждал Михаил Борисович, что скажет великий князь.
— Сбыславич? Олекса, говоришь? — раздумывал Всеволод Юрьевич. — Не помню такого, не слыхал. И что он?
— Он, государь, к Ольговичам мыслит. И связь с ними держит. — Обрадованный тем, что пронесло, Михаил Борисович на радостях принялся окончательно добивать Олексу, — От него люди в Чернигов ходят и оттуда к нему. А Святославичи ему платят, чтобы он знатных мужей новгородских подговаривал князя Константина вывести. А в Новгороде посадить Глеба Святославича. И за то будто обещают пять лет дани с Новгорода не брать да купцам за Двиной торговать велят беспошлинно. Олекса-то этот им, Ольговичам, верный слуга.
Михаил Борисович, говоря все это, смотрел в сторону — боялся сбиться, глядя великому князю в глаза. Закончив донос, глянул на государя и удовлетворился: великий князь сидел, бледный от злости, пальцы его шарили возле пояса, будто ища знакомую рукоять.
— Убить собаку, — проговорил великий князь.
Михаил Борисович послушно склонил голову. Когда снова поднял, увидел, что государь, произнеся приговор, успокаивается.
— Вот ты его и убьешь, Миша, — сказал почти ласково Всеволод Юрьевич.
Со стуком Михаил Борисович исчез, как провалился. Упал на колени прямо там, где стоял, и теперь его закрывал от великого князя стоявший рядом стол, накрытый тяжелой скатертью. Поняв, что не виден государю, Миша так, на коленях, и выбежал из-за стола.
— Не вели, государь! — испуганно крикнул он. — Не смогу я! Не умею!
— А должен уметь, Миша, — еще ласковее произнес великий князь. — Мне всякая служба нужна. А то ведь я подумать могу, что жалеешь изменника. А?
— Как можно, государь? Как можно жалеть? — ужаснулся Михаил Борисович. — Просто — не смогу я этого. Не приучен!
Всеволод Юрьевич с любопытством разглядывал боярина.
— Ну, хорошо. Встань, — сказал он. — Кому же прикажешь? Мне, что ли, поехать в Новгород — изменника наказывать?
Миша встал с облегчением: кажется, опять пронесло.
— Лазаря отправь, государь. Лазарь все сделает.
— Ну, ладно, пускай Лазарь. Скажи там, чтоб написали князю Константину. И с моей печатью Лазарь отвезет.
Михаил Борисович уже стоял в привычном полупоклоне, кивал. Вот это была его работа.
48
Детинец — укрепление, «внутренняя крепость», в отличие от внешней — частокола, острога. В детинце укрывались во время войны дети, отсюда и название.