– Вы это зря. Я вовсе не шучу!!!
Человек краем воротника утёр слезящиеся от смеха глаза, и, сочувственно глядя на птицу, спросил:
– Ну, что вы, право, откуда у нас тут ослы?!
Трясогузка, покачав с сожалением аккуратной головкой, вздохнула и произнесла размеренным тоном, которым объясняют что-то неразумным младенцам:
– Это – гриб. И называется он – ослиное ухо.
Лес, молчавший по всё время разговора, зашевелился, зашумел:
– А я- то думаю, обратят ли они внимание или нет, а, как заметят, – разберут ли, что это такое. Ну, молодцы, потешили старика. – И, прилично чихнув, добавил, – Он издалека, знакомьтесь, теперь будет жить с нами. Дружелюбен, скромен, неприхотлив, хороший семьянин…
Лес, перечисляя, загибал волосатые пальцы, шуршал вдогонку что-то ещё, но человеку пора было спешить, а прочие тоже торопливо расходились, каждый по своим делам. Никто не был против нового соседа, но каждому хотелось быть вот также вот представленным, и чтобы одно лишь хорошее, вслух.
…Одним днём
Очень часто, рассуждая о необходимости жить одним днём, имеют в виду потребности
тела, позабыв о голоде души.
…Я впервые видел его таким. Обыкновенно он полулежал на скользких атласных простынях, и, не заботясь о впечатлении по себе, тут же ел и принимал просителей…
– Помилуй! Каких просителей! Это ж лягушонок!
– Ну и что? Зато, приглядись, ты видел его когда-либо в такой позе? Я – нет.
В самом деле, вместо того, чтобы слиться с листом кувшинки в одно зелёное пятно, лягушонок сидел, как щенок, предъявив миру белоснежную сорочку, приличной ширины грудь и тонкие розовые губы. Он смотрел не прямо перед собой, а куда-то вдаль, и, скорее мечтал, чем служил по-собачьи.
Да и чем, собственно, он бы мог услужить? Ну… оборачиваясь на мой визг, ловил жёстких, совершенно невкусных ему ос, набивал пузо комарами, которые иначе не давали бы мне проходу, ну, – простил, забыл! – о раздавленной мною лапе и неустанно убеждал в этом, по-прежнему без страха усаживаясь подле ног. Терпел громкие ни о чём разговоры и шевеление моих тёплых пальцев у себя между глаз. Он был беспредельно доверчив, и этим доверял мне себя и свою жизнь.
– Это ли не услуга?!
– Так и в чём она, я не понимаю.
– Позволить мне быть, чувствовать себя таким.
– Каким?! Ты, вообще, о чём?
– Тем, на кого можно положиться, который честен, искренен и ни за что не подведёт.
– Ты хотя бы помнишь, что это лягушка?
– А разве это что-то меняет?
При этих словах лягушонок принял привычную для себя позу и, по-обыкновению, прилёг, прижавшись подбородком к листу кувшинки. Он был доволен… сегодняшним днём.
Как сама?
Да… палец, попадая в небо, виснет вечность…
Шершень с размаху ударяется о воду, так, словно ставит на ней круглую печать. Одну, вторую, третью, – каждая следующая больше предыдущей. Я взвизгиваю и даю ему взлететь, а он, обрадован страхом, принимается за охоту в ответ.
С облысевшей ветки сосны ласточка спокойно взирает на возню, что происходит почти у её ног.
– Ласточка, а ласточка, ну, что же ты там сидишь, вот он, тут, летает!!!
Птица делает вид, что не слышит меня и принимается беззаботно рассуждать о чём-то. Слов не разобрать, но её речитатив столь изящен и мелодичен, что я успокаиваюсь понемногу, и шершень, лишённый маяка паники, что невольно источает жертва, улетает, размашисто расписавшись в воздухе невидимыми чернилами.
*Я помню до, после, а себя – с пяти. Так бывает?
Детство всесильно от того, что не знает ещё – чего именно надо бояться, – тёмного коридора, страшного жука, десертной ложки рыбьего жиру, горячей воды в эмалированном тазу с разведённой в нём горчицей, а, может, капель в нос?! – Потери хоть капли той любви, с которой пришёл. Отвоёвывая её у самого себя, вершишь главное дело жизни.
Безусловно, ребёнка легко сломать, но невозможно справиться с ним безусловно, ибо спокойна ещё его душа, убаюканная колыбелью всеобъемлющей и всепоглощающей любви. Ко всем.
В детстве кажется, что всегда будешь бояться мать, деда или отца, но ветер скрошит времени скалу этой мнимой незыблемости, и наступит другое всегда, – растянутое, имеющее свои пределы, для каждого свои.
В поисках очередного постоянства, мы тычемся, как слепые кутята, и очень часто промахиваемся, сокрушаемся от того, не осознавая, что неудача, подчас, куда значимее попадания в цель…
Часто говорят, с уважением в голосе и очевидной похвалой: «Он такой цельный человек.»
Но цельные пугают. Они, словно красивые невкусные яблоки. Лишённые раздвоенности, как выбора меж добром и злом, они целые, не исцарапанные сами, охотно, легко ранят других, всех. И тревожатся лишь о том, чтобы сохранить себя, своё совершенство, умение не запачкаться в чужих пороках. Путают терпение с попустительством, а такт с бесхребетностью. От страха кричат другие, и они же молчат, – из благородства ли, или по массе схожих этому чувству причин.