Она посмотрела на меня так наивно, и так откровенно радостно, что я, впервые за годы, которые мы прожили бок о бок, дверь в дверь, разглядел, наконец, глаза моей соседки, и буквально прирос к тому месту, где стоял. Её зрачки, в прямом смысле слова, плавились янтарным пламенем взгляда, и обожгли заодно меня.
…Когда мне грустно, я задаю ей какой-то пустячный вопрос только для того, чтобы слышать, как она долго рассказывает о чём-то на разные голоса, медленно ходит, задевая меня худыми ножками с пухлыми коленками, время от времени целует мягкими губами в висок, а я… я таю под её взглядом, и стекаю воском прямо ей под ноги…
Не знаю, насколько меня ещё хватит, но, – какая разница? На сколь-нибудь, но только, чтобы так.
Чёрный сарафан в белых горохах звёзд
Солнце выставило макушку из-за горизонта, будто бы над поверхностью воды, отряхнулось по-щенячьи и забрызгало всё вокруг густыми охряными пятнами глины. Кроны деревьев, хотя ещё свежи и ярки, на миг поседели, загодя примеряя неряшливые одежды осени, а лес, – тот, как всегда, торопился вымести из своих покоев сырость и лишний холодный дух, что набрался к утру…
Чем больше намёков на скорую осень, тем больше желается печного жара полудня и томных вялых ночей, когда не знаешь, куда себя деть, и,– то раскрываешься, то мёрзнешь, то встаёшь поглядеть на васильковый букет неба, с мелкими безымянными цветами звёзд. А после, засыпаешь вдруг нечаянно, сладко и глубоко.
Но всего через миг, на рассвете, – ни пунктир дрёмы, ни жара не мешают радоваться зареву зари, от которого не загородится ничем. И ты идёшь, едва ли ещё не во сне, к холодным водам реки, что возрождают тебя, собирая заново и дух твой, и тело, чтобы ты был снова готов стоять у поддувала лет, поддерживая огонь жизни жаром своего дыхания. Мало им своего. Без тебя – никак.
Один тлеет тихонько, с рождения прикрученным огоньком, другой сгорает каждый день дотла, и только рассвет способен возжечь тот, чёрный от копоти фитиль. Если только он ещё не рассыпался в прах, и не развеян ветром кружения чёрного сарафана в белых горохах звёзд.
Отчего ж…
В долгие холодные месяцы, что придают определённость добродушию соотечественников, жизнь утомительно разнообразна. Все силы отнимают театры да балы, катание в санях иль на расчищенном до блеска льду реки под духовой оркестр. Если бы не дремота в присутствии49, то, право слово, – можно было бы получить полное истощение нервов. Ну, а что касается лета…
Утренняя гимнастика по Мюллеру, омовение в холодной воде пруда, да смолотый при помощи старинной фарфоровой мельницы кофе с жидкими, разбавленными молоком сливками. Остальная часть времени до полудня и полдника теряется в безуспешных попытках сделать что-либо, переспорив жару и удачно сочетающуюся с ней собственную тягу к повсеместной праздности. Летние дни и недели можно распознать лишь по календарю, и отличаются они только количеством бабочек, которых приходится выуживать из воды прежде, чем окунуться…
Истомлённые ночными утехами, бабочки совершенно бледны и лежат, раскинув руки, не в силах посторониться. Топить их жаль, вот и приходится ходить по грудь в воде, собирая их. С опаской щупая ногами дно, покрываться гусиною кожей и согреваться криком, определённо мешая заснуть филину, что который год живёт в дупле дуба прямо на берегу. Он, по-обыкновению, возвращается домой только под утро и, если судить по перьям, оставленным на пути в кровать, опять навеселе.
Обнажённые вены корней дерева напряжены, спутаны страшно и похожи на щупальцы осьминога, который выбрался на незнакомый берег, но для удобства, чтобы не застудиться, покрылся корой. И, хотя он не намеревался задерживаться тут надолго, вдруг пообжился, прирос душой, да и ступни от неподвижности давно уж налились свинцом50, так что нескоро упадёт.
Впрочем, томность летней поры хороша, если она далеко позади. Когда оглушающий, отнявший волю зной отходит уже на безопасное расстояние, и можно распахнуть окно, без страха ожечься о горячий воздух, что чуть ли не сбивает с ног. В такие дни глядишься в воду беззаботно, будто бы она когда-то была тепла, громко завидуешь рыбам, которым всё ещё можно купаться, и наговариваешь лишку на свой, давно притихший катар, только бы не лезть в холодную воду опять.
– Дождусь уж следующего лета, – с притворным сожалением говоришь кому-то, поглаживая себя по груди. И тут же, почти не понимая своих чувств, с улыбкой сожаления и тревогой вспоминаешь бабочку, шершня и паука-крестовика, мокрых с головы до пят, на время примирившихся в твоей ладони, под одобрительным взглядом с берега чёрного жука с ладно устроенными рожками.