– И у меня так бывает, да и у всех, наверняка. Вот помнишь выражение: "В рубашке родился", – это о тех, кто сохранил первозданную чистоту, доброту, и от того-то неуязвим перед силами зла.
Мы недолго молчим, и поднимаемся почти одновременно.
– Ты куда?
– Туда же, куда и ты!
– Фонарик возьми.
– Уже…
Сквозь махру дождевых струй мы добираемся до большой лужи, у кромки которой стоит ёж. При виде нас он радостно сопит носом и теснее прижимает иглы, чтобы не уколоть. Он совсем лёгкий. Я провожу по его спине ладонью:
– Шуршит! Как еловая шишка, если её погладить! Ой… погоди, не отпускай, я вытру ему лапы. Холодные…
Отпущенный, ёж не торопится покидать нас, но ему пора и мы расходимся.
– Как жаль…
– … что ты не в состоянии обогреть всех, кого хочешь?
– И даже всех тех, кого могу!!!
– Ты пытаешься, и это главное.
Мимолётность
Утро морщилось под фатой тумана. Ему было неуютно, но не от духоты или стекающих по щекам слёз росы, а от того, что маленькое зеркало пруда в гранитной оправе, перед которым обыкновенно прихорашивалось оно прежде, чем дать любоваться собой прочим, было пусто. Пара глаз, будто соскочивших с ожерелья бусинок златоискра52, уж не смотрели на него оттуда с весёлым радостным любопытством и надеждою на новое в очередном славном дне.
Брошенные в суматохе сборов стопки листов лилий, скомканные записки, не долетевшие до мусорной корзины, а кое-где даже обгоревшие до коричневы невесомые рукописи, навечно ускользнувшие от нескромного праздного любопытства… Оглядев беспорядок, утро сдёрнуло фату, завернулось в платок тучи и пропало.
Я ощутил некое беспокойство. Слишком странной показалась скорая перемена настроения за окном. Лёгкая, тягучая, как сахарная вата, дымка тумана обещала тёплый день и прогулку, в привычной компании. Кампания же, которую затеял вдруг ветер, не входила в мои планы, и я поспешил выйти из дому, чтобы опередить непогоду.
Предвкушая тёплую встречу, я улыбался и едва не зашиб второпях моего друга. Судя по всему, он уже уходил, но не хотел показаться невежливым, а потому терпеливо дожидался меня сбоку тропинки. Ему не было дела до проходящих и проезжающих. Он ждал, пока появлюсь я. Два года, что мы провели вместе, нельзя было завершить вот так вот – просто исчезнув в никуда, оставляя меня в неведении беспокойства и страха по нём.
– Ты… не передумал? – Спросил я, присев на корточки, чтобы лучше видеть его выражение, а когда понял, что всё уже решено, и не смогу уговорить его остаться, с пугающей, неожиданной для меня самого горячностью произнёс:
– Милый мой, ты ж понимаешь, как я стану скучать по тебе! Кто кроме снесёт спокойно мою болтовню, кто предостережёт о том, насколько холодна нынче вода, кто напоёт мне забытую, запутавшуюся в траве детства мелодию…
– Иди уже, а то я расплачусь, не оборачивайся только, – внятно подумал лягушонок.
Из уважения к нашей дружбе, я сделал так, как он просил, но пройдя несколько шагов, не удержался-таки обернуться и заметил слёзы в его глазах. Лягушонок не рассердился моего ослушания, скорее напротив, но, пока я утирал своё внезапно мокрое лицо, тропинка уже оказалась пуста.
В попытке догнать лягушонка, чтобы посмотреть на него ещё раз, я едва не наступил на ужа. Перебегая мне дорогу, тот заметался было, но замер, расслышав знакомое:
– Ты куда? Не бойся, это ж я…
Изогнутой лентой, обессиленный и расстроенный, уж упал в траву мне под ноги. Видимо он тоже торопился проститься, но не успел.
Насмехаясь над мимолётностью чужих жизней, мы укорачиваем свою, но переживая судьбу всех тех, кто окружает нас, мы обретаем бессмертие.
Слишком
Одна из замечательных примет жизни – возможность следовать привычному укладу. И если нарушается он, то на это может быть всего три причины: путешествие и перемены, – дурные или наоборот.
Однажды, в день похорон бабули, я увидел деда, занимающегося зарядкой, и сильно удивился, – нет, даже решил, что он помешался от горя. Но, приглядевшись внимательнее, понял всё же, что, напрягая живот и ритмично выдыхая, старик пытается вернуть себя к жизни. С трудом выбираясь из пропасти ужаса, собирает крохи привычного, навсегда и бесповоротно растерзанного распорядка, чтобы как-то выжить самому.
Это не было приметой бессердечия или равнодушия, но признаком той силы воли, – быть дальше, которая отыщется не сразу, не у каждого и далеко не всегда.
Разглядывая отстающую по контуру аппликацию облаков и растерзанную ветром бархатную бумагу леса, я думаю о том, что самые тяжёлые испытания для человека – любовь и разлука. Именно на их холсте и происходят все события жизни. Чем сильнее любовь, тем страшнее разлука, и неважно, кто был предметом53.