Мы зависимы от каждого, кому смотрим вослед с надеждой, что тот обернётся, помашет рукой, улыбнётся губами, глазами, – хоть как. Круговорот неразделённости повторяется из века в век, и одна и та же душа, безнадежно влюблённая в другую, меняет облик, словно маскарадный костюм, но лишь осознав вполне тщетность затеи, может рассчитывать на взаимность. Кажется, что так. Наверное. Может быть.
Поворачиваясь к случайностям и оказиям разными сторонами себя, отыскиваем мы подходящие текущему положению вещей. Откупоривая сосуды неведомых ещё признаков зла и добра, тревожимся их внезапности, непохожести на нас прежних. Открываемся себе, разочаровываемся или напротив, думая об себе хуже, чем есть в самом деле, стыдимся. Выходит, что изрядная доля неловкости – залог осознанности бытия, тонкая прочная оболочка, которая удерживает нас в себе.
Вне ритма биения сердца, любое слово – пустой звук. Без любви – иная жизнь лишь наблюдение, сторонний взгляд, чужое воспоминание о ней.
Раннее утро, что обещает длинный день, часто обманывает нас. Время, растраченное на обиды и неприятия зла никогда не вернётся, в отличие от того, что вложено в разумение добра.
Слёзы
Петухи смеялись над ним. Месяц, что с трудом бежал из объятий предыдущей ночи, ворвался в следующую, оступился и упал неловко, разодрав расстеленное ко сну одеяло неба. Пух, хлопчатая бумага или что-то ещё, по очертаниям похожее на комья неумело сготовленной каши с черничным вареньем, обмотало или вымазало указующий на закат острый нижний край месяца. У верхнего же, на манер чуба или бахромы штандарта, развевались мелкие жалкие седые пряди облачков.
И, всё бы ничего, мало ли что бывает, но из-за неловкости, смущения, либо от чего-то ещё, месяц, не скрываясь зарыдал. Весомые капли его слёз будили сострадание, баюкали лень и дрёму, да всё это в одно время, от чего рассудок, рассыпавшись звёздно, оказывался везде и от того же как бы совершенно нигде.
По причине дождливой погоды попрятались летучие мыши, ежи, выпи и даже совы, а потому – месяцу не в ком было искать сочувствия, окромя себя самого.
В мотивах своего настроения разобраться он не мог, неучтивость к нему разноцветной несуразной птицы с дурным голосом, уж точно не могла быть основаньем сего. И от того, продолжая рыдать, и даже войдя во вкус, он наслаждался ручьями слёз, что, обгоняя один другого бежали по его бледному виску, шлёпали с оттяжкой влажной липкой дробью по дряблым щекам грязи, глуховатым эхом ударов склонившую голову травы, и непродолжительной, давно оглохшей перебивкой поверх подоконника.
Счёт слезам, как и звёздам, конечен, поэтому, едва лишь очередное стаккато капели заменялось полукружием вздоха, дождь запинался, начинал было всё заново, но уже с меньшей охотой, и так постепенно сошёл на нет.
Небо прояснилось. Петухи вновь принялись кричать наперебой нечто оскорбительное в спину месяцу, но тому было уже не до них. Вырвавшись из пут облаков, он не стеснялся боле: ни случившихся слёз, ни случайного одиночества. Там, впереди, не теперь, но очень скоро, ждала его луна, что всегда полна утешительных надежд. И, хотя серебристые дорожки, что расстилает она на полянах морей, так же солоны, как следы, что оставляют после себя слёзы, и за их спинами любая капля радости горька, – она там непременно есть. Месяц верил в это и светился так ярко, как умел.
Мечты
Нас связывают года и люди,
творения и несбывшееся,
от которого тепло на душе…
– Я всегда мечтала уметь рисовать…
– Бери кисточку и рисуй.
– Да ну, у меня не получится.
– Нельзя так с мечтой. Она не является без приглашения.
– Не, боюсь.
– А ты не бойся.
– Холст такой…
– Какой?
– Большой, чистый. Я его выпачкаю, дай мне другой, пожалуйста, грязный, который не жалко.
– Грязный… для мечты!?
– А вдруг я сделаю что-то не так!?
– Но зато сделаешь!
Я вижу, как сейчас, – огромный холст, радуга палитры, свинцовые тюбики с красками и волшебные палочки кистей. От одного лишь воспоминания о стойком запахе растворителя начинает приятно першить в горле.
Афиша, написанная моей рукой, не провисела и дня, но… разве это важно?! Желание выразить чувства красками не исчезло никуда.
У слов и звуков свои оттенки и ароматы. Желание дотронуться до них сердцем так же неутолимо, как то безотчётное стремление уловить волнение художника, мускус его взгляда, бережно сохранённый мазками, смущением и неоднозначностью цветов, тенями и глубинным мерцанием света – порождением огнива его души.