В назначенный день приятели тотчас после обеда отправились к Имеретинскому, так как обещали в 3 часа быть у него, чтобы ехать осматривать аппарат. Не успели они еще выйти из дому, как поссорились по самой пустой причине.
— Я полагаю, — сказал Добровольский, спускаясь по лестнице, — что мы сейчас пройдем направо переулком и переедем Неву на трамвае.
Но Флигенфенгер никак не мог с этим согласиться; он находил более удобным пройти до моста, а там, если они устанут, сесть на извозчика.
— Удивительная у тебя манера, Карл Карлович, — недовольно заворчал Добровольский, — никогда ни с чем не соглашаться. Пешком до самого моста я не пойду, а если не хочешь ехать на трамвае, то наймем сразу извозчика.
— Ну, завел свою машину: ворчит, как старая баба; я сейчас на извозчика не сяду, так как сегодня еще совсем не ходил и хочу прогуляться. Пойдем до моста.
— Хоть ты и воспитывался в России, но в тебе осталось чисто немецкое упрямство.
— Я просил бы вас, — повысил Флигенфенгер голос, — оставить ваши патриотические характеристики при себе.
— Ах, извините, пожалуйста; но до моста идти я не желаю и нанимаю извозчика. Извозчик, на Морскую!
— В таком случае нам придется ехать отдельно, а, пожалуй, самое лучшее было бы расстаться совсем.
— Это, действительно, самое лучшее, — отвечал Добровольский, садясь в сани, — и я завтра же отыщу себе отдельную квартиру.
— Слава Богу! — с этими словами Флигенфенгер один пошел к мосту.
У Имеретинского они встретились, как ни в чем не бывало: подобные сцены были самым обычным явлением в их совместной жизни.
Обуховский завод был в полном ходу, когда туда прибыли трое ученых и Наташа. Из всех труб валил черный удушливый дым, тяжелым облаком висевший над постройками. Стук и грохот колес, свистки и рев сирен, крики рабочих, сливаясь, составляли неопределенный гул, наполнявший все здания и дворы. Ровные, как коробки из красного кирпича, заводские корпусы были все совершенно одинаковы и не носили никаких архитектурных украшений. Прямые трубы несуразно возвышались над ними и, будто сами конфузясь своего безобразия, обволакивались дымом. Здесь не заботились о красоте. Рабочие хмуро и нехотя исполняли свое дело: один целый день пропускал через станок железные брусья, от которых с резким визгом разлетались опилки; даже ночью его продолжал преследовать этот тонкий, неотвязный звук стали, режущей железо; другой безостановочно подкидывал каменный уголь в раскаленную печь; она невыносимо жгла его, и он обливался потом, несмотря на то, что был совершенно раздет.
Так каждый исполнял свое дело изо дня в день, никогда не видя прямых результатов этой работы.
Многие безвыездно жили на заводе в течение десятков лет, и дети их никогда не видали яркого, незакрытого тучами копоти солнца и чистого голубого неба. Весь мир должен был им казаться огромной, вечно гремящей машиной, жадно глотающей уголь и испускающей клубы черного дыма. Зелени там почти не было, а несколько чахлых деревьев и кустов постоянно были покрыты слоем сажи, так что серовато-бурые листья их нисколько не напоминали изумрудной краски весеннего леса или луга.
Это мрачное царство составляло целый поселок, и Имеретинский провел своих спутников через несколько дворов и построек, прежде чем они добрались до того корпуса, где был аппарат. Ученые, несколько оглушенные фабричным грохотом, вошли в обширное помещение, где царствовала сравнительная тишина, и увидали огромную раму из светлого, блестящего, как серебро, металла.
Она состояла из квадратов со сторонами в два метра, так что всего их на требующиеся 900 кв. м. приходилось 225. Большая часть этих «окон» была уже затянута тончайшими листами того же серебристого сплава, и в общем получалось блестящее поле с поперечником в 35 метр. в виде круга. Посередине оставалось круглое отверстие; несколько брусьев из рамы заходили в него и, очевидно, должны были служить для скрепления зеркала с вагоном, который займет срединное отверстие. Сложная система рычагов приводила рефлектор в движение и позволяла поворачивать его в разные стороны.
Имеретинский подробно объяснил Флигенфенгеру устройство зеркала. Он показал, как оно будет действовать, как его двигать и т. д. Зоолог с увлечением слушал, задавал тысячи вопросов, на которые изобретатель не успевал даже отвечать, и ни минуты не стоял спокойно. Он три раза обежал вокруг зеркала и все время восторгался его блеском и величиной. Добровольский попробовал несколько успокоить своего сожителя, но вмешательство хладнокровного астронома чуть не вызвало новой ссоры между ними. Наконец, Имеретинский остановил разволновавшегося коллегу словами: