Через неделю он возвратился с невеселым лицом. Из кругов, к нему близких, передавали:
— Управляющий съездил в Петербург неудачно!
В апреле праздновалось столетие Государственного банка. В программе стоял торжественный обед на казенный счет. Я ожидал, что, когда перепьются, будут скандалы между двумя партиями. Действительно, на обеде очень быстро стали упиваться водкой. Опьянел и Восленский.
После первого же блюда я встал и ушел домой. Понемногу поуходили и придерживавшиеся меня.
Опьяневший Восленский сначала все говорил речи о том, что в банке все они — мелкие чиновники, а без них начальство ничего сделать не может. Что было потом, об этом и не рассказывалось: более или менее нейтральные только головой качали…
Вся эта напряженная обстановка, длившаяся десять месяцев, в конце истрепала мне нервы, и я заболел нервным ударом.
Продолжать службу в таких условиях смысла не было. Мое «временное» пребывание контролером зависело от того, когда управляющий отделением удостоверит, что я готов к занятию должности управляющего. Но какого же отзыва можно было ждать от Восленского… Всякое дальнейшее пребывание здесь только служило мне во вред.
Поэтому мы с женой решили уезжать из Мурома — все равно куда, хотя бы с выходом в отставку. Но так продолжать — значило бы довести себя до настоящего удара, от которого уж не оправишься.
Я написал в Петербург, приложив медицинское свидетельство, что продолжать службу с Восленским не могу, а потому прошу перевести меня, куда будет угодно.
Шаховской рассказывал, что Коншин положил на моем рапорте резолюцию:
— Надо их развести!
Пока что мы стали ликвидировать свои муромские дела и распродавать имущество. Чего не продали сами, оставили ликвидировать Гофманам.
С Восленским расстались более чем сухо. Но с Муромом расстались с величайшим удовольствием.
Нас провожали знакомые и сослуживцы, понаносившие вороха цветов и конфект, — я уезжал со старшей дочерью Людмилой. В результате вышел анекдот.
Пассажиры в вагоне сочли это за проводы молодоженов и жалели мою дочь:
— Такая молодая, а муж — уже пожилой!
Мы устроились с дочерью недурно в купе, но ночью стали вторгаться пассажиры. Не хотелось расставаться с комфортом.
— Давай, — говорю дочери, — притворимся, будто ты — сумасшедшая, а я тебя сопровождаю.
— Идет!
— Господа, вам уступить диван? Пожалуйста, но только я предупреждаю, что там лежит душевнобольная, а я ее сопровождаю.
Пассажиры шарахаются в сторону. Но одна пара уселась прочно.
— Это ничего! — заявляет мужчина.
— Как угодно! Мое дело вас предупредить. Буйные припадки начинаются у нее к рассвету.
Уселись, едем. Молодая дама все косится на дочь. Слышу шепот:
— Володя, давай лучше прейдем.
— Ну, чего ты?
— Нет, уйдем. Я не могу!
Мы снова одни. Но по вагону распространилось:
— Сумасшедшую везут! Такая еще молодая…
Выспались отлично. Утром в Москве, в уборной, пассажиры шарахались от дочери, видя ее на свободе. Но нам было весело, — ведь расстались с Муромом. Теперь — в Петербург.
Коншин говорит:
— Я вас хочу перевести в Тверь. Там управляющий — такой хороший степенный хохол, Токарский. С ним вам будет служиться хорошо!
— Спасибо! Согласен.
В Муромском отделении этот перевод, являвшийся все же некоторым повышением, вызвал разговоры:
— В таком случае и Восленскому надо дать повышение.
После нескольких месяцев моей новой службы в Твери Токарский получил от Восленского письмо:
— Какие у вас отношения со Стратоновым? Впрочем, и спрашивать нечего: конечно, скандалы с ним уже происходят.
И он выворачивает целый ворох инсинуаций.
Токарский прочитал и свой ответ:
— Со Стратоновым никаких неприятностей у меня не было. Ручаюсь, что их не будет и в дальнейшем.
3. Мозаика
Уже упоминалось о составе моих муромских сослуживцев. В большинстве — безотрадная некультурность и моральная неряшливость. Коробила и действительная неряшливость.
Не мог я переносить, что за барьером, где публика не видит, каждый день заводится свинство: весь пол около конторок забросан окурками, порванными бумажками и всем мусором, которым место в сорных корзинах, стоявших, однако, пустыми.