У меня две могилы.
В одном месте я умер.
В другом – погиб.
А разницу я вам пояснять не буду.
2 мая 2011 года, июнь 2020 года,
экспресс Дубна-Москва, дер. Прислон
Папины сны
Цхинвал, 2008 г. – Москва, 2010 г.
«Голубая стрела» без сигнальных огней
Разбивает стекло, исчезает в окне,
Твой игрушечный поезд летит под откос,
Только это уже почему-то всерьёз…
Зоя Ященко
МОЙ ПАПА ВЕРНУЛСЯ.
Я вышел из ванной, кутаясь в папин халат. Халат был большой, как королевская мантия, а я – маленький. Ну, не очень маленький, я уже во второй класс пошёл, – но всё же меньше, чем сейчас.
В коридоре горел свет, пахло сигаретами и ещё чем-то, чему я не знал названия, но от чего внутри стало легко-легко, как воздушный шарик, как будто раньше времени наступил день рожденья. Под вешалкой стоял пыльный армейский ботинок.
Был сентябрь. Мама появилась рядом со мной, и лицо у неё было почему-то мокрое, особенно щёки. Папа улыбнулся, подхватил меня одной рукой подмышки и посадил на колено по-хозяйски поставленной на стул ноги – и я стал почти такой же высокий, как папа, а потолок – гораздо ближе, чем обычно.
– Здравствуй, Русь, – сказал папа и улыбнулся, наклоняясь мимо меня к ноге, чтобы развязать шнурки на втором ботинке. Я попытался ухватиться за другую папину руку, но нащупал только пустой рукав.
– А где рука? – спросил я.
– Нету, – ответил папа, а мама порывисто вздохнула, словно хотела задуть невидимую свечку, но передумала.
– Вот как, – сказал я.
– Вот так, – согласился папа, оставшейся рукой воюя со шнурками.
– Давай помогу, – я спрыгнул с его колена на пол – больно ударившись пяткой, но сдержался и даже не вскрикнул.
– Помоги, – улыбнулся папа. – Будешь моей второй рукой.
– Буду, – торжественно пообещал я и уточнил: – Всегда-всегда.
И я, в общем, сдержал своё обещание.
Хотя это было ужасно, ужасно непросто!
ПАПИНЫ СНЫ – ОЧЕНЬ НЕПРОСТЫЕ.
Я думаю, даже сто тысяч мудрецов ни в чём тут разобраться не смогут. Когда мама эти самые сны пытается понять, она начинает плакать, а папа садится за стол на кухне, достаёт из особого шкафчика свою фляжку и голубой берет – и молчит. Молчит так тяжело, что даже встать не может, хотя папа, конечно, самый сильный человек на свете. Он поднимает меня одной рукой всё так же легко, как когда я был совсем маленьким, а ведь мне уже целых десять лет.
Наверное, молчание на кухне не смогут поднять даже сто тысяч силачей со всего света, такое оно тяжёлое.
Когда на кухне скапливается столько молчания, что даже мама под его тяжестью садится, папа делает глоток из своей фляжки и поясняет:
– Они всем снятся, – это он про сны. Потом видит меня на пороге и спрашивает: – Так-так. Русь, тебе спать не пора?
И про сны маме больше ничего не говорит.
А я про них знаю. Они как кухонное молчание – тоже тяжёлые. И даже ещё тяжелее.
Их нести – не то, что меня одной рукой поднимать. Тут даже сто тысяч силачей не смогут ничего сделать. И даже целый батальон… то есть, конечно, миллион силачей.
Поэтому я говорю:
– Я уже ложусь.
А папа говорит:
– Ну, спокойной ночи.
А я улыбаюсь:
– И тебе, пап. Спокойной ночи, мам.
Мама крестит меня тихонько, а папа встаёт, убирает фляжку в особый шкафчик, нахлобучивает берет мне на голову и идёт провожать.
И молчание становится всё легче и легче, а у моей кровати оно уже такое лёгкое, что поднимается под самый потолок, и папа следом встаёт на цыпочки, потягивается и грустно улыбается.
Ведь мы с ним вместе молчим, а значит, молчание для каждого легче. Вместе с папой мы сильнее ста тысяч силачей со всего света – так папа мне говорит, а он никогда не врёт.
– Спокойной ночи, пап, – повторяю я и забираюсь под одеяло.
– Спокойной ночи, Русь, – отвечает мой папа и идёт к маме на кухню.
А иногда я говорю:
– Па-ап…
И папа садится на краешек моей кровати.
– Чего, Русь? – говорит он.
И я что-нибудь спрашиваю.
Например:
– А когда мы поедем к Руслану?
Руслан папу спас на войне. И умер. Но не совсем. В смысле, совсем, даже два раза, но он всё равно остался здесь, рядом с нами с папой. Просто взял – и остался. Он очень упрямый! Говорит, это всё из-за меня.
Я его даже нарисовал – его и меня. Правда, уже давно, когда я был ещё маленький – не помню точно, какой, в садике ещё, – и поэтому вышло не совсем понятно. Наша воспитательница решила, что это не Руслан, а папа.
Но это Руслан. Ему теперь всегда пятнадцать, он улыбается, а на шее у него – наушники.