— Надеюсь, вы не имеете ничего против завтрака в кухне, — сказала графиня таким тоном, как будто и впрямь не было ничего унизительнее трапезы в таком скромном окружении.
Я ответил, что, по-моему, есть в кухне в высшей степени разумно, особенно зимой — так теплее.
— Совершенно верно, — сказала графиня, усаживаясь на стул, который поддерживал Деметриос-Мустафа. — К тому же, если бы мы ели наверху, меня б засыпал жалобами этот старый турок — ему, видите ли, далеко ходить.
— Я жалуюсь не на расстояние, а на количество еды, которую мне приходится таскать, — сказал Деметриос-Мустафа, разливая по бокалам светлое зеленовато-золотистое вино. — Если б вы не ели столько, все было бы не так плохо.
— А, кончай с жалобами и начинай подавать, — плаксиво сказала графиня, тщательно засовывая салфетку под свой подбородок с ямочкой.
Набравшись шампанского и бренди, я довольно сильно опьянел и был голоден как волк. Я в тревоге озирал орудия еды, лежавшие рядом с моей тарелкой, не зная, какое пустить в ход первым. Мне вспомнилось любимое мамино изречение: «Начинай снаружи и забирайся вглубь», но я все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Надо выждать и посмотреть, что первым возьмет графиня, а затем последовать ее примеру. Это было неразумное решение, ибо вскоре обнаружилось, что она с утонченным безразличием брала какой попало нож, вилку или ложку, так что вскоре я совсем сбился с толку и стал поступать так же.
Первое блюдо, которое Деметриос-Мустафа поставил перед нами, был превосходный прозрачный суп с крохотными золотистыми блестками жира и гренками с ноготь величиной, плававшими, словно хрупкие маленькие плоты по янтарному морю. Он был необыкновенно вкусен, и графиня взяла две порции, хрумкая гренки с таким звуком, будто кто-то ступал по хрустким листьям. Деметриос-Мустафа вновь наполнил наши бокалы прозрачным, отдающим мускусом вином и поставил перед ними деревянную тарелку с крохотными обжаренными рыбками, покрытыми золотисто-коричневой корочкой. Их сопровождали большое блюдо с желто-зелеными ломтиками лимона и соусник, доверху наполненный каким-то незнакомым мне экзотическим соусом. Графиня навалила на свою тарелку гору рыбы, залила ее лавовым потоком соуса, затем обильно спрыснула лимонным соком рыбу, стол и себя. Она улыбнулась мне лучезарной улыбкой, и ее лицо теперь приобрело ярко-розовый цвет, а на лбу выступили бисеринки пота. Чудовищный аппетит, казалось, нисколько не умерял ее способности вести разговор, ибо она без умолку болтала.
— Как вам нравятся эти маленькие рыбки? Божественно! Разумеется, очень печально, что им суждено умереть столь молодыми, но что поделаешь. Какое наслаждение есть их целиком, нисколько не думая о костях! Вот уж воистину облегчение! Генри, мой муж, знаете ли, однажды начал коллекционировать скелеты. Господи Боже, дом выглядел и пах, как морг. «Генри, — сказала я ему, — Генри, этому должен быть положен конец. В тебе взыграло нездоровое желание смерти. Ты должен показаться психиатру».
Деметриос-Мустафа забрал пустые тарелки, налил нам красного вина, темного, как сердце дракона, а затем поставил перед нами блюдо бекасов — причем головки были свернуты таким образом, что длинные клювы как бы пронзали их самих, а пустые глазницы обвиняюще глядели на нас. Они были пухленькие и поджаристые, и у каждого сбоку подрумяненный кусочек хлеба. Их, словно вороха осенних листьев, окружали тоненькие ломтики жареного картофеля, бледные зеленовато-белые свечи спаржи и зеленый горошек.
— Я просто не в состоянии понять вегетарианцев, — сказала графиня, энергично молотя вилкой по головке бекаса, чтобы сокрушить ее и добраться до мозга. — Генри однажды пытался стать вегетарианцем. Можете в это поверить? Но для меня это было невыносимо. «Генри, — сказала я ему, — этому должен быть положен конец. У нас в кладовке достаточно еды, чтобы накормить целую армию, и я не могу справиться с ней одна». Представьте себе, дорогой, я только что заказала два десятка зайцев. «Генри, — сказала я, — тебе придется расстаться с этой глупой причудой».