Мне пришло на ум, что, судя по всему, Генри, хоть и был самую малость несносным мужем, тем не менее прожил жизнь, полную несбывшихся надежд.
Деметриос-Мустафа убрал остатки бекасов и налил нам еще вина. Я чувствовал, как меня начинает раздувать от еды, и уповал лишь на то, что ее последует не слишком много. Но рядом с моей тарелкой по-прежнему находилось целое войско неиспользованных ножей, вилок и ложек, вот почему я с тревогой наблюдал, как Деметриос-Мустафа направляется к нам через мрачную кухню с огромным блюдом в руках.
— А! — сказала графиня, в волнении воздев свои пухленькие ручки. — Главное блюдо! Что это такое, Мустафа, что это такое?
— Дикий кабан, присланный Макрояннисом, — ответствовал Деметриос-Мустафа.
— О, кабан! Кабан! — пронзительно вскрикнула графиня, охватывая руками свои жирненькие щечки. — О, как чудесно! Я совсем забыла про него. Надеюсь, вы любите кабанину?
Я ответил, что это один из моих любимых видов мяса, и это было истинно так. Но, пожалуйста, только самый маленький кусочек.
— Ну конечно, — сказала она, склоняясь над большущим поджаристо-коричневым сочным окороком и отрезая от него толстые розовые ломти. Три из них она положила на тарелку — явно полагая, что это и есть, по любым меркам, маленький кусочек, — а затем принялась гарнировать их. Гарниром служили очаровательные маленькие золотистые лесные грибы-лисички с тонким, почти винным вкусом; крохотные кабачки, фаршированные каперсами со сметаной; картофелины, запеченные в мундире, аккуратно разрезанные и смазанные маслом; морковки, красные, как морозное зимнее солнце, и большие древесные стволы белого лука-порея, тушенного в сливках. Обозрев все это блюдо съестного, я украдкой расстегнул три верхние пуговицы на шортах.
— Мы ели столько кабанины, когда Генри был жив. Видите ли, он ездил стрелять кабанов в Албанию. А теперь кабанина у нас в редкость. Какое же это наслаждение! Хотите еще грибов? Нет? Ну и отлично. Теперь, я думаю, нам следует сделать передышку. Передышка, как я неизменно полагаю, необходима для хорошего пищеварения, — сказала графиня и наивно добавила: — К тому же она дает возможность съесть еще больше.
Кабанина, хорошо вымоченная в вине с запахом какой-то травы и нашпигованная чесноком, благоухала и исходила соком, но все равно я едва одолел ее. Графиня же съела две порции равных объемов, после чего откинулась на спинку стула с лицом, залитым бледной красновато-коричневой краской, и отерла пот со лба совсем не подходящим для этой цели кружевным платком.
— Передышка, да? — улыбаясь мне, произнесла она заплетающимся языком. — Передышка, чтобы собраться с силами.
Я не ощущал в себе сил, с которыми можно было бы собраться, но предпочел умолчать об этом. И только кивнул, улыбнулся в ответ и расстегнул остальные пуговицы на шортах.
Во время передышки графиня курила длинную тонкую манильскую сигару и ела соленые орешки, без умолку болтая о своем муже. Передышка пошла мне на пользу — мне уже не так хотелось спать и я стал более непринужденным. Когда графиня в конце концов решила, что мы дали достаточный отдых нашим внутренним органам, и потребовала следующее блюдо, Деметриос-Мустафа принес два по-божески маленьких омлета с хрустящей коричневой корочкой снаружи и жидкие и сочные внутри, начиненные крошечными розовыми креветками.
— Что у тебя на десерт? — с полным ртом спросила графиня.
— Я ничего не готовил, — ответил Деметриос-Мустафа.
Глаза графини округлились и застыли.
— Ты не приготовил десерт? — сказала она голосом, в котором прорывались нотки ужаса, как будто слуга сознавался в каком-то гнусном преступлении.
— Я не успел, — сказал Деметриос-Мустафа. — Вы не вправе требовать от меня, чтобы я и обед приготовил, и сделал всю работу по дому.
— Но обойтись без сладкого! — в отчаянии проговорила графиня. — Завтрак без сладкого — это невозможно.
— Я купил немного меренг, — сказал Мустафа. — Придется удовольствоваться ими.
— О, как чудесно! — сказала графиня, вновь сияющая и счастливая. — Это как раз то, что нужно.
Мне это было вовсе не нужно. Меренги были большие и белые, хрупкие, как коралл, с льющимся через край кремом. Вот когда я пожалел, что не взял с собой Роджера, — он мог бы сидеть под столом и поглотить половину того, что мне предлагалось, поскольку графиня была слишком занята собственной тарелкой и собственными воспоминаниями, чтобы по-настоящему сосредоточиться на мне.