Насте сделалось совсем холодно.
— Значит, ты ханжа, — проговорила она, силясь не прикусить язык. Мозг требовал замолчать. Но разве она могла остановиться? — А как же религиозные картины? Хотя там всего два сюжета, допускающих обнажение: «Вирсавия за туалетом» да «Сусанна и старцы», но голая баба имеется, и рисовали ее с живой модели!
— Пусть я буду ханжа, если тебе от этого легче…
— Мне от этого не легче! — Настин голос дрогнул. — Ты вот сейчас что обо мне подумал? Все художники пьют и спят с натурщицами, так?
— Настя, я ничего не подумал! — Кеша приподнялся и сумел дотянуться до ее руки, чтобы усадить на кровать и обнять. — Но другие действительно могут подумать…
— Твоя мама или сестра, да?
— А ты своей сказала, что разделась перед всем классом?
Настя мотнула головой, и почувствовала на щеке Кешины губы.
— Вот видишь…
— Ничего я не вижу! — Настя хотела оттолкнуть его в порыве праведного гнева, но руки не послушалась. Наоборот вцепились ему в предплечье, пряча в ладони родинку. — Можно позировать одетой и возникнут отношения, а можно голой и не будет ничего! — добавила она уже обреченно.
— Настя, я имею право требовать! — Кеша стиснул ей плечи и коснулся носом кончика ее носа. — Хотя бы такой малости, как сертификат собственности на твое тело, можно? Я даже хочу, чтобы ты выкинула эти дурацкие рваные джинсы, которыми подцепила меня на крючок и вытащила, как рыбу, из воды. Я чуть не сдох рядом с тобой!
— На Крите ходить обнаженными было привилегией аристократии, — лепетала Настя, чувствуя, как силы оставляют не только голос, но и тело. Гуттаперчевая кукла, вот кто она теперь!
— Когда это было? — Кеша еще сильнее вжался в нее носом, прямо расплющил его. — Сейчас я хочу, чтобы видеть тебя обнаженной было лишь моей привилегией.
— Модель не продает тело, она помогает художнику создать произведение искусства…
— Боже, Настя, ну хватит уже!
— Что хватит? Это работа и очень тяжелая. Продавать тело стыдно, а мозги — не стыдно, да? Это ханжество, Кеша! Самое настоящее ханжество! Тебе не нравятся мои джинсы, а то, что на пляже все ходят топлесс ничего, да? Мы же не в Средневековье живем, где раздеваться было запрещено, и потому первыми моделями у художников стали куртизанки…
— Настя, ты что, обалдела?! В чем ты меня пытаешься убедить? — он даже тряхнул ее за плечи. — Я сказал «нет». Значит, нет. Называй меня ханжой, если хочешь. Но таких, как я, много. И еще больше тех, для кого модель равнозначна проститутке. Я понимаю, что это только в училище и вы все друг друга знаете. Но пусть это делают теперь другие… Мне так спокойнее, понимаешь?
Настя замерла и почти перестала дышать. О, боже… Она чуть не проговорилась… Он не понял, он не подумал даже, что она могла заниматься этим профессионально.
— Хорошо, больше не буду…
— Фу, — он действительно выдохнул. — С тобой невозможно обсуждать искусство. Но, надеюсь, если мы и будем спорить, то лишь по таким абстрактным понятиям.
Он взял с тумбочки телефон.
— У нас еще есть время на совместный завтрак, если мы наконец прекратим обсуждать высокое и подумаем о низменном, — Кеша поднял глаза и таинственно улыбнулся. — Увы, совместный душ придется оставить на вечер. Ты первая, бегом… А я сварю нам кофе.
В этот раз Настя была быстрой и через пять минут прискакала на кухню полностью одетой — почти, в рваные на коленках джинсы, и услышала скрежет Кешиных зубов.
— У меня нет с собой других! — почти взвизгнула она.
— А я уж решил, ты специально наколдовала их из воздуха! — подступил к ней с улыбкой Кеша, не жалея живота под вчерашней футболкой, в который сейчас вжалась огромная бляшка Настиного пояса. — Ты знаешь, о чем я теперь буду думать, вместо переговоров?
— О взаимоотношениях творца и модели.
— Вот именно…
— Франциско Гойя писал свою любовницу Каэтану Д’Альбу, но это не мешает же тебе восхищаться его работами… — Настя почти перестала дышать, так сильно Кеша пережал ей талию. — Купи по дороге кактус, как у вас в офисе. Я в него влюбилась и хочу нарисовать вот на этой стене…