— Ну так и что? — Голос Мелани звучал требовательно.
— И… Мелани, вполне естественно, что вы двое в тот день занялись любовью, ведь верно? И это было замечательно — так? Так, конечно. Поверьте, я вполне понимаю, почему вы решили вдруг возобновить роман с Эллиотом — многие, очень многие женщины не могли его забыть, но… Когда он рассказал мне о том — как бы это выразиться? — о том, что ему пришлось дать вам понять, что его чувства к вам прошли, кончились — какой бы восхитительной ни была ваша близость… так вот то, что он от вас полностью освободился — а я думаю, что очень немногие мужчины, вас любившие, могут про себя такое сказать, — наверное, и позволило мне понемногу, исподволь начать ему верить, верить в то, что он, может быть, и вправду подрос и избавился от привычки виснуть на любой симпатичной девушке, которую видел на горизонте. Вот так… Я ответила на ваш вопрос, Мелани?
— Полностью, — Мелани попыталась выдавить из себя улыбку.
— И не очень польстила вам?
— Еще не знаю, Вэлентайн. Об этом мне надо подумать.
— Браво! Тогда начнем. Я набросала здесь несколько предварительных эскизов — так, идеи, — которые не хотела показывать мистеру Коупу, пока не выскажете свое мнение вы. Ведь вам, а не ему носить эти костюмы, поэтому и делаю их я для вас, а не для него. Пойдемте за мой стол, и я все покажу вам.
Пока Мелани переворачивала листы, внимательно их рассматривая, Вэлентайн думала, слегка удивленная и в то же время довольная собой, как же мало до сих пор знает она о собственных возможностях и чувствах. Оставив Мелани восторженно ахать над эскизами, Вэлентайн, откинувшись в кресле, наслаждалась редким удовольствием — сигаретой. У себя в кабинете она всегда держала пачку «Голуаз Бле» — на тот случай, если ей понадобится собраться с мыслями; сейчас же, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшими эмоциями, она ощущала в этом особенно острую потребность. Во-первых, никогда не могла она представить себе, что ей с такой легкостью удастся представить ее Эллиота в виде волокиты, влюблявшегося во всех встречных женщин — хотя на самом деле за всю жизнь Эллиот любил всего двух. А во-вторых, до сегодняшнего дня она и не думала, что до сих пор так яростно ревнует его к Мелани Адамс. Тогда, во времена его романа с Мелани, Вэлентайн почти удалось убедить себя, что она думает о нем только как о друге, хотя теперь она понимала, что полюбила его с первого дня, как увидела. А главное — несмотря на всю эту путаницу давних чувств, она знала, что сделает этой столь ненавистной ей некогда Мелани действительно великолепные костюмы, на этот раз она превзойдет самое себя.
Вэлентайн решила, что новые костюмы помогут милой несчастной Мелани хотя бы на время позабыть про свою печаль. До сегодняшнего дня она бы ни за что не поверила, что самым сильным чувством, которое вызовет у нее встреча с Мелани Адамс, будет жалость.
Из кабинета Марка Хэмптона Сьюзен вышла, напевая; настроение было беззаботным, как у молоденькой дебютантки. Как только у знаменитого дизайнера появится время, он немедленно вылетит в Калифорнию, чтобы осмотреть ее дом, а потом вернется в Нью-Йорк и придумает, как этот дом переделать — от подвала до крыши, от носа до кормы, от гостиной до ванных комнат. А какой он внимательный! Его знаниям об интерьере прошлых эпох могла позавидовать любая энциклопедия — однако и требования сегодняшнего дня он чувствовал так тонко, что для клиентов, подобных ей, тяготевших к роскоши, но роскоши уютной, домашней, в которой все подчиняет себе комфорт, более подходящего мастера сыскать было трудно. Экстравагантность и величие он чувствовал до мельчайших оттенков. В мозгу Сьюзен до сих пор звучала фраза, сказанная им во время их последней встречи: «Единственная догма, которой стоит следовать, — догма, придуманная тобой». Фраза эта касалась всего лишь украшения спален, но Сьюзен чувствовала, что она годится и для многих других жизненных случаев.
Ожидая в обычной для раннего нью-йоркского вечера толпе зеленого сигнала светофора на переходе через Пятую авеню, Сьюзен почувствовала ту необычную, сходную с легким опьянением невесомость, которая всегда по приезде из Лос-Анджелеса охватывала ее на нью-йоркских улицах. Она часто приезжала сюда, но никак не могла привыкнуть к этой толпе на Манхэттене, где каждый неустанно отвоевывал себе маленький кусочек пространства — как вот сейчас, боясь, что красный свет загорится прежде, чем она успеет пересечь улицу.
Благодарение господу, подумала Сьюзен, — и эта мысль всегда посещала ее в первый день на Манхэттене, — что она все-таки родилась на побережье. В Нью-Йорке даже дочь и единственная наследница Джо Фарбера стала бы лишь одной из сотен богатых дам, вся жизнь которых проходила в непрерывной борьбе за общественное внимание. Если бы она жила здесь, то непременно оказалась бы в толпе таких, как она сама, и так же, как эти люди вокруг — за свое право перейти улицу, боролась бы сейчас за место в здешнем бомонде. Пришлось бы год за годом пробиваться в этот круг — круг женщин, наследниц состояний старинных семей, еще больше, чем она сама, гордящихся своим происхождением, и тех, кто разбогател недавно — в банковском бизнесе, на бирже, в промышленности, в издательском деле — короче, на всех тех золотоносных жилах Америки, чьи владельцы осели наконец здесь, в Нью-Йорке.
В Голливуде, городе индустрии — индустрии кино, одним из немногих финансовых гигантов которой считался в свое время ее отец, — она просто не могла не достичь вершин. Успех ее был предопределен — избежать его удалось бы лишь при большом желании. Сьюзен знала это; да и любая женщина, обладавшая в расчетах таким же холодным, трезвым умом, могла лишь смириться с непреложностью этого факта. Тем не менее она прилагала все усилия, чтобы вершина, на которой она была, оставалась всегда самой высокой, сражаясь за очередную ступень, даже когда прямой нужды в том не было, и ища власти, власти гораздо большей, чем та, которую мог предоставить ей Голливуд — ведь в нем правили мужчины.
Но зато здесь, в Нью-Йорке, женщинам удавалось иногда добиться власти самим — и такой, которая не оставалась бы им в виде напоминания о величии отца или мужа, как это почти всегда случалось в Лос-Анджелесе. В Нью-Йорке женщина могла издавать журнал, возглавлять рекламное агентство или салон моды и не быть при этом обязанной ничем ни одному мужчине.
Но взяться за это означало бы стать женщиной работающей, строящей карьеру, рискующей, подумала Сьюзен Арви, а подобная жизнь отнюдь не привлекала ее. Встать утром, чтобы отправиться на урок тенниса — это одно, но идти в такую рань в офис! Как говорят французы, «негоже лилиям прясть».
Оказавшись наконец в номере отеля «Шерри Нидерланд», еще давным-давно откупленным для себя семейством Арви, она позвонила домой. В Нью-Йорке только миновал полдень — значит, в Лос-Анджелесе день уже клонится к вечеру.
— Да, Керт, у меня все в порядке. Я только что от него… о, он просто божественный. Да, дорогой, мы решили переделать все… во всем доме. После этого, согласись, будто молодеешь… да, и есть шанс не состариться. Не захочешь же ты, чтобы я продала наши картины и начала собирать эту… современную живопись? О, нет, уехать отсюда я смогу еще только через три дня… так много дел, представляешь. Как ты себя чувствуешь, милый? Лучше? Ну, хорошо. Постарайся забыть об этом ужасном фильме. Нам всем придется… Сегодня вечером? Как всегда. Натали обнаружила потрясающий спектакль… Нет, не на Бродвее, а как раз очень от него далеко, чуть не в Ньюарке. Не беспокойся, разумеется, я закажу машину. Не думаешь же ты, что я поеду в нью-йоркском такси? Это все равно что запереться в шкафу с маньяком. Завтра позвоню. Береги себя, милый, постарайся выспаться как следует. Всего доброго, дорогой.