Ему приходилось сотню раз брать ее руки в свои, чтобы научить, как разбить яйцо, не запачкавшись и не проткнув желток скорлупою, а когда дело дошло до яичницы, то ему пришлось встать позади нее и вооружиться терпением, прежде чем она наконец смогла повторить последовательность движений.
Даже к самым простым операциям Джиджи не решалась приступить сама, пока Квентин не подходил к ней и в который раз не брал ее руки в свои, после чего начинал тяжело дышать и путаться в собственных инструкциях. Затем оказывалось, что ей для чего-то требуется пройти в кладовую, и он шел за ней, беспомощный, зная, что там, в темноте, они будут снова стоять, держа друг друга в объятиях и теряя голову от неистовых поцелуев, пока урок кулинарии вовсе не исчезнет из памяти, и весь оставшийся день они будут думать лишь об одном — о будущей ночи.
Джиджи влюбилась по уши, но Квентин любил лишь вполсердца, и с высоты разницы в возрасте в восемь лет, разделявшей их, отлично сознавал это. Но за прошедший с начала их безумного романа месяц он ни разу не смог даже как следует обдумать происходившее. Он не узнавал сам себя — покорный раб восемнадцатилетней колдуньи, повелевавшей им с такой уверенностью в своем полновластии, что ему не приходило в голову даже попытаться оспорить это. Каждую ночь, и ночь за ночью, он парил в заоблачных высях невиданного плотского наслаждения, равного которому, казалось, уже не будет, и тем не менее на следующий день Джиджи снова без усилий будила в нем неистовое желание, хотя он клялся, что однажды сможет устоять перед нею, однажды ей не удастся снова увлечь его.
Для Джиджи, думал он, не существовало предела, но он, взрослый, двадцатишестилетний мужчина, знал, что пределы есть, и сейчас он перешел максимум допустимого.
По утрам, вернувшись в свою комнату, торопясь одеться и потом — вниз, чтобы готовить завтрак, Квентин Браунинг с тревогой думал, что он вскоре может забыть не только свои стройные планы на будущее, но и собственное имя. Он твердил себе об этом, он предостерегал себя, но пришедший день разрушал все его благие намерения, а к ночи в ушах его звучал уже только низкий смех Джиджи и ее зеленые глаза дразнили его, лишая и осторожности, и остатков разума.
Однажды, ранним утром, Квентин вывел из гаража одну из машин и отправился в «Джелсонс» — купить продукты для ужина, который Билли устраивала перед отлетом на Гавайи, вечером следующего дня. Эти несколько часов одиночества были очень кстати — для того, чтобы обдумать наконец положение, в котором он так неожиданно оказался.
Да, Джиджи — настоящее чудо, но… но. Этих «но» набиралось много. Дело даже не в том, что ей нет еще девятнадцати, а во всем остальном: в ее матери-танцовщице с ее бродяжьим прошлым, ее папаше-продюсере, сумасшедше богатой мачехе, всех тех, кто был вокруг нее, в той жизни, которая создала эту девушку — экзотическое растение, цветущее только в климате Голливуда.
Ведь у них, если подумать трезво, нет никакого совместного будущего — даже если вообразить, что он отважится предложить ей таковое. Перед ним — маячившая с детства жизнь владельца гостиницы, большую часть года живущего в ритме потребностей и пожеланий клиентов. Надежная, налаженная жизнь, спокойная, обеспеченная и, главное, интересная для него, но Джиджи в ней места нет, да и быть не может.
Если ему нужна жена, то такая, на которую можно положиться всегда, везде, которая вместе с ним бы несла их общее семейное бремя. Она должна уметь все, что умела его мать, — обслужить, приготовить, нанять, уволить, позаботиться о каждой мелочи — от количества чистых салфеток до приветствия почетных гостей; а главное — делать это все с удовольствием, год за годом, вести такую же жизнь, как он сам, — честную, полную забот и, в общем, счастливую, но начисто лишенную фантазии и почти — свободы. Иного пути просто не могло быть.
И представить в этой роли Джиджи? Джиджи, его капризную, порывистую, полную грез маленькую возлюбленную? Джиджи, которая могла и хотела делать только одно — то, что привлекало ее безудержное воображение? Джиджи, у которой все только начиналось и которой жизнь обещала столь многое, — разве могла она даже подумать о том, чтобы вот так осесть где-то, осесть, как придется ему — плотно и навсегда? Впереди у нее — годы студенчества, у ног ее — весь мир, открытый и такой манящий…
И если даже у него хватило бы глупости увязнуть в ней всем своим сердцем — до того, чтобы думать о женитьбе на ней, и даже если она согласилась бы вдруг стать его супругой, из этого все равно ничего бы не вышло — да, черт возьми, совсем ничего, в который раз сказал он себе; и он с самого начала знал это.
И некому было предупредить его, с горечью подумал он, ставя автомобиль на стоянку у магазина, что единственная его попытка отведать калифорнийской жизни так вот закончится. Ну почему на дороге его оказалась не вожделенная англосаксонская блондинка, а эта живая комета полукельтских-полуитальянских кровей, с глазами малолетней преступницы и милой улыбкой начинающего карманного воришки?
Даже сейчас, по прошествии месяца, он не мог сдержать ее безумную страсть — она же сама, разумеется, даже и не помышляла об этом. Его поцелуи были для нее слишком желанными, чтобы, утопая в них, пытаться внимать при этом тому, что он ей говорил — а он просил опомниться, остыть немного, взглянуть на все трезво. Для Джиджи не существовало ни границ, ни запретов — была лишь потребность прикасаться к нему, ласкать его, и для этого она использовала любую возможность, — словно пьянея от сладостного риска, ранее неизведанного и оттого еще более манившего ее, если бы кто-то был рядом с ними в комнате. Квентин же знал, что их все равно раскроют, рано или поздно, — и с неизбежностью, если роман их останется таким же безрассудным, каким был до этого.
Впереди еще целое лето, больше двух месяцев до начала занятий в сентябре — и ведь даже тогда Джиджи будет жить дома… Квентин Браунинг в который раз напомнил себе, что риск, на который пошел он очертя голову, увеличивается день за днем, каждую минуту, и если — нет, только не это — в один прекрасный день все вдруг выплывет, виновным окажется он: он взрослый мужчина, а Джиджи, когда он появился в их доме, была еще нетронутой девочкой, почти ребенком, любимицей всех и каждого — и величайшим сокровищем своей всесильной мачехи, миссис Айкхорн, чья месть вполне способна разрушить до основания всю его дальнейшую жизнь.
Взяв две проволочные тележки, он покатил их в мясную секцию, где ему предстояло дать продавцу подробную инструкцию по поводу обработки телячьей вырезки, необходимой ему на завтра, а затем отправиться за остальными покупками — вырезку он заберет на обратном пути… Джиджи вышла, как из небытия, из-за громадной башни банок с маринованными помидорами, своей обычной пританцовывающей походкой, в волосах — золотистые отблески от ярко освещенных витрин, и вообще создавалось впечатление, что весь огромный супермаркет построен лишь как подмостки для нее одной. Подойдя почти вплотную к нему, она остановилась как вкопанная и с изумлением на него взглянула.
— Вот не ожидала тебя тут встретить! — Она нагнулась, чтобы взять с нижней полки банку с консервами, и, прежде чем бросить ее в одну из его корзин, ухитрилась, конечно же, наградить его поцелуем.
— Джиджи! Ну будь же благоразумной, ради Христа! А если нас увидит кто-нибудь из друзей миссис Айкхорн?
— Друзья Билли сами по магазинам не ходят, — ответила она, улыбаясь и подходя к нему совсем близко, в зеленых глазах — настойчивая решимость. — Ну, родной мой, поцелуй же меня как следует, здесь ведь никого нет! Я просто с ума схожу без твоего поцелуя, ты должен мне его…
— Прекрати! — Квентин оттолкнул ее гневным, ледяным взглядом и, оставив тележки, скрылся за стеллажами — так быстро, как только длинные британские ноги могли унести его.