— Боюсь, мы так и не узнаем правды.
— Матери мальчиков недопустимо самодовольны!
— У меня есть и дочери! И я волнуюсь за них.
— Из-за них волноваться — только время терять, — сказала Билли неожиданно серьезно. — Вряд ли это поможет. То, что тебя по-настоящему беспокоит, редко случается на самом деле, и в конце концов жалеешь, что не произошло того, чего ты боялся, поскольку лучше уж это, чем то, что на самом деле произошло.
Саша Невски сидела на полу в окружении чемоданов и предавалась мрачному отчаянию, предвидя неприятности. Было много причин, по которым она не хотела покидать свою небольшую квартирку, где царил художественный беспорядок и из окна которой открывался вид на убогую улочку в стороне от Вест-Энд-авеню. Но ее заставили отказаться от такой близкой и дорогой сердцу квартиры и переехать на другой конец города в недавно обставленные, роскошные апартаменты в самом центре самого престижного района Ист-Сайда, где ей придется жить вместе — вместе! — с Джиджи Орсини, которая почти на четыре года младше ее. Саша смутно помнила ее неуклюжим подростком с копной каких-то ужасных волос, девочкой, явно не достигшей половой зрелости. Саша полностью отдавала себе отчет, что мамаша запродала ее с потрохами Билли Айкхорн, и все из-за надежного швейцара, дежурящего в подъезде день и ночь, из-за охраняемого черного хода и лифта, которым управлял настоящий лифтер, а не какой-то там набор кнопок. Ей придется отказаться от уединения, завоеванного с таким трудом и столь необходимого ей в ее сложной, запутанной жизни. И все из-за того, что мамаша хочет, чтобы она жила в хорошем квартале, в доме с надежной охраной.
Если матери Саши, Татьяне Орловой-Невски, этой мучительнице-танцовщице, что-то приходило в голову, никто из членов семьи не отваживался перечить ей. Сашу весьма удручал этот факт. Ей стоило большого труда получить разрешение отделиться, и она до сих пор тоже старалась помалкивать — из-за своей профессии. Целый год мать противилась выбранной ею работе, но в конце концов сдалась и разрешила Саше реализовать свои способности, хотя и не уставала повторять дочери, что та получила лишь временное разрешение.
Саша не могла понять, как такой хрупкой и ясноглазой женщине удавалось быть столь властной, что она могла так долго препятствовать самореализации дочери. Что давало матери такую непререкаемую и абсолютную власть в довольно широком семейном кругу? Если бы Саша только могла понять эту невидимую, но мощную внутреннюю силу, которая делала ее мать бесспорным авторитетом среди шести семейных кланов, каждый из которых возглавляла одна из младших сестер матери, урожденных Орловых, то она бы отыскала такие качества в себе, развила бы их и применила к окружающим.
Угрюмо сортируя колготки по цветам, Саша окидывала мысленным взором свою двадцатидвухлетнюю жизнь. Она была белой вороной в семье Невски, позор для всего тесно сбитого русско-еврейского клана сестер Орловых, единственная из всех своих талантливых кузин, которая не умела ни петь, ни быть актрисой, ни играть на музыкальных инструментах, ни, что хуже всего, танцевать. Она не умела отбивать чечетку, исполнять бальные па, не могла освоить самые простые движения и не чувствовала ритма — и это в семье, где младенцы годились для первого прослушивания буквально уже в момент своего рождения.
Но хуже всего были семейные торжества по случаю Дня благодарения, подумала Саша. Она сидела за столом, ненавидя себя, слишком длинную, слишком худую и бесталанную, и слушая рассказы о мюзиклах, которые ставились когда-то давно, ставятся сейчас или будут ставиться в будущем на Бродвее или вне его, разговоры о возобновленных спектаклях и гастролях, потому что старые мюзиклы никогда не умирают. Когда кончались разговоры про мюзиклы, начинались бесконечные рассказы о занятиях и концертах ее кузин, об их бесподобных успехах в музыкально-хореографической школе, о планах, которые ее тетушки связывали с детьми. И все неизменно интересовались, а что же она будет делать в жизни, поскольку школьными достижениями она похвастаться не могла. Ее природная сметка и быстрый ум почему-то никогда не проявлялись в хороших оценках, которые могли бы снискать ей хотя бы минимальное уважение к себе.
Она прекрасно знала, что именно думают про нее родственники. Если они вообще о ней вспоминали, то шумно жалели ее в свойственной им добродушной манере. В семейной кругу ее видели в образе воробья, продрогшего и одинокого на своей ветке; она была безобидным ничтожеством, Татьяниной единственной неудачей, которую старались не замечать, ребенком, лишенным тех животворных соков, которые бурлили в роду Орловых-Невски. Глядя на свое отражение в зеркале, она убеждала себя, что с внешностью у нее все не так уж и плохо, но стоило ей оказаться в кругу семьи, как она тут же смущалась и старалась вести себя как можно незаметнее, забившись в самый укромный уголок. Она старалась спрятать даже свои достоинства, сутулясь и передвигаясь тяжело и неуклюже, пытаясь сделаться маленькой и плоской, мимикрировать в условиях враждебной среды. Она знала, что, если кто-нибудь из семьи увидит, что она старается казаться привлекательной, это станет главной новостью дня, которая будет широко обсуждаться с бурными изъявлениями восторга, словами ободрения и многочисленными советами. Лишь неизменная поддержка Захарии, ее блестящего и талантливого брата, который был пятью годами старше, поддерживала в Саше чувство собственного достоинства все те годы, пока формируется личность.
Пока. Пока она не приобрела набор замечательных качеств, хотя случилось это в более старшем возрасте, чем обычно. Возможно, в клане Орловых-Невски, все представители которого были обычно худыми и плоскогрудыми, со свойственными настоящим танцорам сильными ногами и гибкой спиной, и не считались достоинствами прелестнейшая, идеальной формы грудь, исключительной округлости попка и восхитительная, тончайшая талия, но другие отдавали им дань и даже готовы были за них платить. Вот так она, прежде бесталанный и безнадежный гадкий утенок, превратилась в самую модную манекенщицу, демонстрирующую нижнее белье на Седьмой авеню.
Самая модная. Зал для демонстрации моделей нижнего белья, конечно, не театральные подмостки. Саша это понимала, но если бы был жив Зигфелд, то она стала бы его примой, потому что обладала божественной походкой. Саша Невски, думала она о себе в третьем лице, ходила по подиуму с истинным вдохновением, которого не добьешься никакими танцевальными уроками, — она шла, естественно и неподражаемо сочетая развязность, сексуальность и чувство собственного достоинства в точно необходимых пропорциях для того, чтобы демонстрировать дорогие трусики, лифчики, комбинации и ночные рубашки от «Херман Бразерз». В ее задачи входило, чтобы зрители немедленно повскакали со своих мест и бросились в ближайший универмаг или разбежались по специализированным магазинам по всей Америке.
Тот факт, что «Херман Бразерз» были производителями со столетним стажем и зарекомендовали себя как самая солидная и респектабельная фирма по производству нижнего белья в Соединенных Штатах, не мог убедить Сашину мать, что работа на них не является разновидностью белого рабства. Только посещение их впечатляющей конторы и длительная беседа с мистером Джимми, сыном одного из основавших фирму братьев Херман, полноватым седовласым старичком-жизнелюбом, нынешним владельцем, известным своей щедростью и добротой, заставили Татьяну Невски позволить дочери работать у него. Причем работа эта оплачивалась получше, чем работа танцовщицы, и, самое главное, оплачивалась регулярно.
Саша работала на мистера Джимми почти год, постепенно начиная переносить в реальную жизнь ту броскость и эффектность, которые служили ей на подиуме. Она распрямилась, не стесняясь своего роста — метр семьдесят два, — расправила плечи, узнала необходимый минимум об уходе за волосами и косметике, чтобы заставить свою природную красоту проявиться в полной мере, и принялась осторожно покупать себе одежду, о которой мечтала всю жизнь, разглядывая журналы мод. Однако она не позволяла новой Саше являться на семейные торжества, поскольку самые худшие опасения ее матери относительно безнравственности мира манекенщиц, демонстрирующих нижнее белье, только подтвердились бы, стоило лишь родственникам увидеть разительную перемену, произошедшую с ее забитой, но невинной, беспорочной дочуркой.