Старые буддийские храмы, распластавшие свои крыши, как птицы — свои крылья в полете, и рядом лаконичные, строгие здания из алюминия и стали, без малейшего намека на рисунок, свойственный национальной архитектуре, и вместе с тем не менее национальные, чем. храмы, — это современная Япония.
Гейша в коляске, которую катит рикша, и машины новейших марок, с трудом разворачивающие свои элегантные тела в узких токийских улицах, бритоголовые бонзы, несущиеся к своей пастве со скоростью 200 километров в час в экспрессе Токио — Осака, древние сады «песка и камней», символизирующие бренность человеческого бытия, и многотысячные демонстрации в защиту жизни человека от смертоносного серого пепла — это тоже Япония, страна резких социальных контрастов. Заводские корпуса, многоэтажные магазины и крошечные жалкие лавчонки, набитые дешевой, залежавшейся мелочишкой, сверкающие ночные города и улицы без солнца и света, трущобы, где черным проклятьем висит сифилис и туберкулез, опиумные ямы Иокогамы, притоны, где самое низкое и грязное в человеке выплескивается судорогами извращений и… гордые достижения электроники, металлургии, точного машиностроения, триумфальный шаг безутюжного теторона, крошечные транзисторы, качающие на своих волнах всю планету, — все это современная Япония.
А как же люди, каков их облик?
Где та Япония, о которой советский писатель Борис Пильняк в 30-х годах писал, что «национальный шум» в стране — это стук гэта[3]?
Нет той Японии. Но не жалейте об этом. Тэта можно еще встретить в деревнях и курортных местечках, но «национальный шум» создают не они. Пожалуй, этим звуком стал шорох шин, приглушенный рокот моторов…
В сутолоке городской жизни прыгает на подножку трамвая молоденькая японка с короткой стрижкой лесенкой, в узеньких брючках.
— И это японка? — скажете вы. — Не может быть. Где мягкость и неторопливость движений, нежность и женственность, легкая, семенящая походка, цветное кимоно с огромным бантом на спине?
— Для некоторых европейцев японка до сих пор «мадам Батерфлай», — сказал мне один из японских знакомых.
Я не спорила. Очень даже может быть. Ну уж и несомненно, что такой европеец, глядя на девчонку в трамвае, скажет:
— Это не японка, это скорее американская спортивная девица, — и потом добавит: — Пусть японка, но явно американизированная.
Не спешите с выводами.
Американское влияние действительно ощутимо в Японии. Но выражается оно отнюдь не в брючках и пестрых распашонках. Приметы и признаки этого влияния гораздо страшнее.
В первые годы после капитуляции американский диктат осуществлялся с позиции неприкрытой силы. Но годы неуклонного роста сил мира и социального прогресса и борьбы японского народа заставили американцев прибегнуть к новой, более гибкой тактике, немаловажный упор в которой делается на пропаганду. Идеологическая обработка идет всеми методами, какие возможны, средствами, какие доступны, — кино, радио, телевидение, печать, театр, изобразительное искусство, философия. Но всюду и везде — сквозь броские заголовки боевиков и комиксов, сквозь плотные лаковые страницы иллюстрированных журналов, сквозь долларовые бумажки и дебри философских концепций — упорно смотрит на японца сытое, равнодушное лицо хваленого «американского образа жизни».
Результаты его влияния вполне конкретны и реальны в современной Японии. Это холодные глаза двадцатилетних молодчиков, цинично ощупывающих жизнь, уверенных в том, что в этом мире все продается и покупается. Это презрительный снобизм «интеллектуалов», высокомерно цедящих сквозь коктейльные соломинки свои философские концепции — фрейдистский культ подсознательного, помноженный на утилитарность прагматизма, это аполитичность, безнадежность пустых, как дупла, душ, глубокая и страшная, непрочно прикрытая эпикурейством в броской упаковке XX века — «деньги, секс, красивая жизнь!»
Но как ни велики масштабы американского идеологического наступления, основная масса японской молодежи не подвержена его тлетворному влиянию.
Как бы ни были забиты экраны потоком «вестернов», а прилавки — комиксами и порнографической литературой, американская идеологическая экспансия наталкивается на активное и, что особенно важно, растущее с каждым днем сопротивление демократических сил японской нации. Свидетельством тому — движение за восстановление самобытности национальной культуры, борьба за очищение репертуара театров от пустенькой карусели «шоу», языка — от обойм англицизмов, музыки — от какофонизма и дисгармонии джазов.
Наконец, самым большим свидетельством оценки идейного американского импорта, несомненным свидетельством отрицательного ответа нормам «американского образа жизни» является необыкновенный размах классовой борьбы, широкий фронт классовых сражений, сливающихся с общедемократической, общенациональной борьбой против американской политики.
Ну, а брюки? Что ж, может быть, двадцать лет назад в полуразрушенной голодающей стране эти «джинсы» с рядами заклепок и были примитивным глашатаем, синонимом «шикарной» заокеанской жизни, столь же далекой и недоступной молодому японцу тех лет, как шоколадка в руках американского солдата для голодного японского ребенка.
Сейчас совсем другое.
Брюки на заводских работницах, на маленьких официантках кафе, весь день толкущихся между столиками, брюки на улицах японских городов, в поездах, на дорогах… Это скорее свидетельство современного стиля, современного образа жизни.
Темпы нашего века накладывают отпечаток на все поведение человека, на весь стиль его существования. Надо ли удивляться, что это отразилось на одежде? К тому же брюки для японской женщины всегда были обычным явлением. Крестьянка, например, и в далеком средневековье работала в брюках. А представьте японку и кимоно с громоздким твердым бантом на спине, с рукавами чуть не до полу, работающей на современном станке или сидящей на узеньком, строго определенном в своих размерах месте у конвейера сборки радиоаппаратуры? Да она просто не уместится на нем с этими складками и волнами ткани, не говоря уже о том, что через несколько минут предельно устанет от неудобной позы, от напряжения и постоянной боязни зацепить какую-нибудь крошечную детальку красивыми, по в данном случае абсолютно неуместными рукавами.
Однако на отдыхе, дома, в театре, вечером на улице вы по-прежнему встретите кимоно на молодых и на пожилых, на мужчинах и на женщинах. И японка по-прежнему, как и сотни лет назад, вставшая на высокие котурны тэта или дзори[4], обернутая тонкой оболочкой шелка, семенящая мелкой кокетливой походкой, необыкновенно хороша и грациозна. К великому успокоению консервативного европейца — она снова как «Батерфлай».
Как-то в Атами, курортном городке на тихоокеанском побережье, известном своими серными источниками, я наблюдала любопытную картину: с вечерних поездов толпами сходили японцы — аккуратно отглаженные пиджаки, европейские платья, остроносые туфли, плащи через руку, портфели, саквояжи, сумки. Они входили в гостеприимно распахнутые двери отелей. А через час, как будто по мановению волшебника, город совершенно изменил лицо.
— Цок-цок-цок!
Это стучали тэта и дзори по асфальтированным спускам к морю, бетонированным дорожкам и тротуарам. По улицам шли толпы… кимоно. Одни кимоно. Почти одинакового цвета, простые, без рисунка, дешевые хлопковые кимоно, которые выдаются в отеле. Как приятно нырнуть в них после целого дня работы в невыносимой духоте и жаре в облегающем европейском платье.
Распаренные после серных ванн тела, лица, отмытые от пудры и кремов, а на ногах одни тэта, одни дзори…
Сюда бы любителей контрастов или пессимистов, рыдающих над «исчезающей» или даже «исчезнувшей» национальной самобытностью Японии!
Ну и, пожалуй, еще более безобиден вопрос о прическах. Конечно же, короткая стрижка и проще и практичнее, и, несомненно, спать с бигуди, обернутыми поролоном, гораздо удобнее, чем подставив под шею деревянную скамейку, как делали раньше, чтобы сохранить причудливый замок прически.
Вряд ли это подтвердит тезис об «американизации» сегодняшней Японии и об исчезновении всего японского.
«Не все, что новое и современное, — американизм, — говорил наш знакомый Курода-сан, архитектор из Хиросимы. — Не все плохое — американизм, и не все японское— обязательно хорошее».
Это высказывание вполне можно отнести и к тенденциям современной японской архитектуры.
Хорош ли японский национальный дом с его необычайной чистотой, со светлыми рисовыми циновками — татами, по которым надо ходить в носках, дом с раздвижными стенами — сёдзи, впускающими солнце и воздух? Хорош. Несомненно хорош. Но японский дом имеет и отрицательные качества — отсутствие санузла, горячей воды и даже отопления.
То, как дрожит японец в ожидании теплых времен в своем насквозь пробираемом ветрами доме, обогреваясь около тлеющих углей жаровни — хибати, всегда ассоциируется в японской литературе с образом зимы.
Ну, а дома, которые возводятся сейчас по всей Японии, — типовые многоэтажные застройки с современными удобствами, кварталы, напоминающие теперешнее строительство на Западе или в небольших американских городах, — что это, полное отступление от национальных традиций, проявление американского влияния? Не в большей степени, чем наоборот, — ведь японская архитектура внесла немалую лепту в современный стиль.
И то, что в японском доме над татами мерцает матовый экран телевизора, на полу стоит телефон и белый приемник «Хитати», а в кухне застыл огромной льдиной холодильник, — все эти приметы современности не уничтожают самобытности японской архитектуры и японского быта вообще и не свидетельствуют о подавляющем американском влиянии. Ведь если не считаться с затратами, то отрицательные черты национального дома можно ликвидировать, создав в нем все современные удобства. Нередко теперь каркас такого по старинке выглядящего, сугубо национального дома собирается… из железобетонных деталей, сёдзи скользят на подшипниках, в потолке светится вмонтированная трубка «дневного света», зато по-прежнему татами из рисовой соломы и в нише — токонома, как сотни лет назад, стоит ваза с японским букетом из ветки и цветочка.
В одном из архитектурных журналов я обратила внимание на проект и фото японского дома на фоне прилегающей к нему зеленой лужайки. Изящный дом, спланированный с учетом всех возможностей участка. По воле архитектора дом расположился вокруг дерева гинко так, что образовался внутренний дворик, куда выходит спальня хозяина. Крона дерева нависла над маленьким участком плоской крыши, превращенной в чайный павильон. Проект так и назывался — дом с деревом гинко. Подпись под снимком гласила, что дом принадлежит известному в столице врачу.
Отличный дом, оформленный с тонким вкусом. Но если ты не имеешь громкого имени? Тогда в лучшем случае можно рассчитывать на квартиру в многоэтажном доме, в худшем… Впрочем, проекты худшего японские журналы не печатают.
Высшие слои общества стремятся создать для себя особые условия, окружить свой быт аксессуарами, недоступными большинству населения. На раннем этапе соприкосновения азиатского общества с культурой Запада это выглядело как быстрые темпы и гипертрофированные размеры модернизации — те же, скажем, знаменитые 300 «кадиллаков» короля Сауда и не меньших размеров «конюшня» правителя Кувейта. В последующий период получила распространение консервация дорогостоящих аксессуаров прежнего быта. Например, японский национальный дом, недоступный сейчас даже средним слоям, превращается, особенно если учесть цены на землю, в дорогое украшение быта высших слоев. (Говоря о национальном доме, я имею в виду в данном случае, конечно, не деревенские постройки в национальном стиле, а фешенебельные дома в аристократических районах, удачно дополненные современными удобствами и в то же время сохраняющие простор старого национального жилища.)
Впрочем, и в западных странах можно наблюдать такого рода тяготение к прошлому. Во Франции, например, это мода на старые, еле движущиеся машины 20–30-х годов, мебель стиля рококо и другие проявления архаизации и стилизации.
Современная Япония дает очень яркий пример активного смешения современности с архаизмом и стилизацией. В то же время американское влияние и борьба против него за самобытную национальную культуру идут рядом с процессом культурного синтеза, зашедшего в Японии очень далеко, — надо только эти явления различать.
3
Гэта — сандалии на деревянной подошве с прибитыми снизу двумя поперечными перекладинами.