В ходе скорее ритуального, чем вызванного необходимостью чаепития неожиданно бурно разгорается обмен мнениями о прошлом Чжэнда, и в частности о восстаниях в этом районе. Смысл улавливаю с трудом, но сохраняю внимательный и понимающий вид. Следующий этап — знакомство с деревней — более интересен. В роли гида и рассказчика выступает «помощник старосты Лю», как его там называют (рис. 39).
Сухощавый, энергичный, мне кажется, он из той категории людей, которых принято называть непоседами и всезнайками. Для своих 66 лет он весьма бодр и активен. Лю действительно был помощником старосты деревни. «До освобождения», — разъясняет мне Ли Мао. Это значит до 1949 г. Безусловно, рубеж в истории страны и сознании каждого китайца исключительно важный, и пройден он не так давно, но называть человека по должности, которой он лишился 35 лет назад, — такое возможно только в китайской деревне, где чинопочитание культивировалось на протяжении многих веков и любая, даже самая маленькая административная «шишка» вырастала здесь до необъятных размеров. Но как бы то ни было, Лю является как бы носителем и хранителем истории деревни, которая насчитывает уже несколько столетий, и именно к нему, как к старейшине и старожилу, обращаются в случаях спорных и неясных. Годы прошли, но авторитет остался.
Сейчас Чжэнда — средняя по всем меркам деревня с населением немногим более тысячи человек. Невзрачные — глина пополам с соломой и кое-где немного дерева — домишки в беспорядке спускаются к подножию холма, к желтеющим внизу прямоугольникам цветущего рапса и отражающим хмурое небо рисовым чекам. Внизу — несколько домов посолиднее, из дикого камня и серого кирпича, полуокруженные аккуратно выложенными каменными заборами. На многих камнях — белая крошка известкового налета.
Столетия назад вся деревня прижималась к макушке холма и была обнесена (где-то в конце XVII в.) прочной стеной. Эти-то укрепления и превратили Чжэнда в важный стратегический пункт всего района, на нее были возложены исключительно важные функции «сдерживания» и «ограничения» «инородцев», ибо дальше на север и северо-восток начинались владения беспокойных мяо. Поэтому «справедливая деревня» не раз оказывалась в центре ожесточенных сражений, пережила немало бурных и волнующих лет.
Сегодня стены уже не существует. Не так давно, всего 20–25 лет назад, она была разобрана, а камень пущен на строительство водохранилища и нужды сельчан. Вот откуда следы извести на оградах. Жаль, конечно, что утерян для истории один из немногих памятников старины в Тунжэни, и даже то, что он послужил решению задач важных и нужных — развитию сельского хозяйства района, — как-то не растворяет неприятного осадка.
Мы стоим на том месте, где располагались западные ворота крепости, и «помощник старосты» Лю с пафосом рассказывает о ее беспокойном прошлом (рис. 19). Слушателей набирается более двух десятков. За нами следуют двое степенных старцев, несущих на лицах маску мудрого безразличия, несколько молоденьких девушек, видимо не скованных деревенскими предрассудками и не считающих зазорным принимать участие в столь редкостном для деревни развлечении, молодые парни, чьи изучающие взгляды преследуют меня на каждом шагу, и, конечно, дети. Я и сам больше смотрю по сторонам, наблюдаю за китайцами, надеясь на то, что Ли Мао не упустит ничего важного из быстрой и не очень внятной тирады нашего добровольного, исполненного ощущения собственной значимости чичероне. Не обращая внимания на собравшуюся толпу, проходит через нас усталый, забрызганный грязью крестьянин. На плече у него — тяжелая деревянная соха — немое свидетельство уровня механизации сельского хозяйства и тяжести повседневного крестьянского труда. Неуверенно приближается девочка лет тринадцати, за спиной у которой в плетеной хозяйственной корзине важно восседает доверенный ей родителями на воспитание карапуз. Все собравшиеся — мне трудно судить, впервые или уже в который раз — с большим вниманием слушают разговорившегося Лю.
Наконец его красноречие иссякает, мы оставляем Чжэнда и по широкой, петляющей среди полей и зарослей кустарника тропе неспеша переваливаем через косогор, за которым затаилась в ложбине у подножия следующего холма почти сливающаяся с местностью деревня мяо. Два десятка черных черепичных крыш, землистого цвета стены прикрыты пятнами темно-зеленой листвы. На дне ложбины поблескивают оконца залитых водой полей. Название деревни символично: Бяньцян — Пограничная стена. Приблизительно там, где мы стоим, когда-то проходила незримая граница между двумя мирами, двумя укладами жизни, двумя нередко враждебными друг другу территориями: ханьцев и мяо. Дальше на север и северо-восток, ближе к гористым и прежде покрытым густыми лесами границам Хунани и Сычуани лежали негостеприимные и опасные для китайцев земли «инородцев».
Но все это в прошлом. О лесах напоминают лишь небольшие рощицы молодых деревьев на макушках холмов. После 1958 г., когда Мао Цзэдуну потребовалось много топлива для авантюристической стальной лихорадки «большого скачка», их свели почти подчистую. Почти теми же средствами пытались преодолеть в 60-е годы и различия между мяо и китайцами, проще говоря, ассимилировать мяо. В какой раз за века! Были скрытое сопротивление и открытые столкновения, обострились отношения, а цель не была, да и не могла быть достигнута. Покорить и китаизировать упрямых «инородцев» создатели теории «единого многонационального Китая» не смогли. Конечно, в жизни и быте двух народов ныне больше общего, чем непохожего, и внешне лишь по овалу лица да некоторым деталям женской одежды можно отличить мяо от ханьцев. Но остались обычаи, традиции, сохранились легенды и предания, существует самобытная и древняя культура мяо. Ее надо не игнорировать, а изучать и развивать.
С мяо мы сталкиваемся неожиданно. За очередным поворотом на обочине отдыхает небольшая группа крестьянок. На женщинах — расшитые цветными узорами на груди, плечах и по обшлагам рукавов синие куртки, широкие, также обшитые узорами штаны и высокие из синей клетчатой ткани головные уборы, по покрою напоминающие тюрбаны. К женщинам жмутся детишки, с любопытством поглядывающие на странного незнакомца. Женщины приветливо улыбаются и не прочь сфотографироваться.
Спускаемся в низину, к деревне (рис. 43). Выглядит она еще беднее, чем Чжэнда. Один только вид строений из самодельного земляного кирпича действует угнетающе Прохожу десяток шагов по узкому каменистому переулку, петляющему среди этих невеселых халуп, и, подавленный, возвращаюсь назад. Внутрь не хочется даже заглядывать.
У сбегающего по косогору ручья, рассекающего деревню как бы на две части, продолжается своя, будничная жизнь. Женщина с двумя не по-детски серьезно настроенными детьми промывает в воде крупные листья салата, еще две не в пример им улыбчивые девчушки заняты стиркой (рис. 41). Не обращая на нас никакого внимания, будто иностранцы появляются в ее деревне каждый день, трет и выколачивает белье деревянным вальком молодая женщина. За спиной у нее привязан маленький ребенок. Постепенно собирается толпа, состоящая в основном из детей и подростков. Женщины держатся в отдалении, некоторые, увидев нацеленный объектив фотоаппарата, отворачиваются и прячутся за домами. Мужчин в эту страдную пору в деревне почти не видно.
Завести с жителями разговор не удается. Виной ли тому мой китайский или иные причины, но контакта не получается. Приходится набраться терпения и ждать. Хозяева что-то затевают, а меня пока обволакивают вежливыми фразами, извиняются, что ждали нас только завтра и не успели приготовиться… Может, оно и к лучшему, что не успели приготовиться?
Пока есть время, пытаюсь разобрать полустертую надпись на изъеденной временем каменной стеле. Более-менее отчетливо видна лишь дата — 1743 г. Наскоком текст не возьмешь, тут необходимы словари, время и скрупулезная работа. Но памятник, безусловно, интересен. Рядом — не покажут, не разглядишь — водяная мельница, примитивное сооружение в виде колодца, сложенное, видимо, в незапамятные времена. Нужда в ней давно отпала, а мельница осталась. Не знаю, что о ней думают жители деревни, а для историков и этнографов это ценный памятник материальной культуры мяо.