Еще полчаса — и проплывают за пыльным окном тающие В вечерних сумерках кварталы Города вечной весны. Быстро темнеет, и я пользуюсь наконец-то появившейся возможностью отоспаться, чтобы проснуться уже за пределами Юньнани.
Глава 4
ГОРЫ И РЕКИ ЦАРСТВА ШУ
Горы крутых бровей
В царстве Шу есть немало гор,
Что бессмертным обителью служат,
Но с загадочными Эмэй
Ни одна из них не сравнится.
Сычуань в переводе с китайского означает «Четыре реки». Рек в провинции, конечно, намного больше, бурных, стремительных, своенравных, сбегающих с высоких хребтов, несущих свои воды на юг и в конце концов сливающихся в четыре крупных водных потока: Ялунцзян, Миньцзян, Тоцзян и Цзялинцзян, которые, в свою очередь, впадают в реку Золотого песка — Цзиньшацзян. А за Чунцином, где в доселе еще относительно чистый Цзиньшацзян вторгаются мутные, грязно-желтые воды Цзялинцзяна, река становится полностью судоходной и приобретает новое название, под которым она известна всему миру: Янцзы, Длинная, или Великая, река.
Но до Янцзы, которая тоже, правда пока еще под вопросом, значится в плане моего путешествия, еще ехать и ехать, а первое, что я вижу, проснувшись, — горы. Горы, которые царствуют в Сычуани так же, как и повсюду на Юго-Западе. В 1–1,5 км от железной дороги к узкой золотисто-кофейного цвета долине плавными, глубокими, особо контрастно очерченными в косых лучах утреннего солнца складками ниспадают склоны голых, безжизненных гор.
Сычуань… Территория, присоединенная к Китаю ранее других провинций Юго-Запада, еще в конце I тысячелетия до н. э. В исторических трактатах и особенно в поэтической традиции за ней прочно закрепилось название «Шу». Так звалось одно из трех царств, возникших после гибели и распада династии Хань во II в. н. э. Располагалось оно на территории современной Сычуани и соседних с ней провинций, тогда дикого, полуварварского края, славившегося почти нетронутой природой и первозданной красотой гор и рек.
Много веков прошло с тех пор. Сычуань превратилась в самую густонаселенную и одну из самых экономически развитых провинций Китая, дающую ныне более 5 % валовой продукции промышленности и свыше 10 % общекитайского сбора зерновых. Но и сегодня здесь немало мест с природой дикой и для человека неласковой: 2/3 из 100-миллионного населения провинции сосредоточено в ее центральной части, в Сычуаньской котловине, а в гористых западных и южных районах плотность населения составляет менее одного человека на квадратный километр.
Скоро и так неширокая прежде долина суживается и превращается в тесное ущелье. Поезд, словно запутывая следы, сворачивает на восток, берет южнее, южнее, и вдруг — элегантный зигзаг, и он снова мчится на север, скрывается в гулких тоннелях, салютуя тоскующим у врат подземных чертогов молоденьким солдатам железнодорожной охраны, змеится по узкому каменистому ложу глубоких каньонов, где торжественно и грозно нависают над головой гладкие, словно отполированные искусной рукой скалы. Там, где горы не столь круты и каменисты, виднеются судорожно цепляющиеся за склоны жалкие клочки полей; в редколесье на скудных кочковатых травах пасутся худые козы.
Минут десять стоим на маленькой станции Пусюн. Выскакиваю на перрон и ежусь от прохлады: в Куньмине было значительно теплее. На станции и в поле за станционными постройками, словно тени из далекого прошлого, неторопливо двигаются одетые в черное женщины. Похоже, это аборигены здешних мест — ляншаньские ицзу.
Вскоре железная дорога выбегает к берегам быстрой, пенящейся бурунами Дадухэ, притока Миньцзяна, которая приводит нас к раскинувшемуся в широкой долине городу Эбянь. Его визитная карточка — плоские крыши заводских корпусов и дымящиеся фабричные трубы. Столь заурядный индустриальный пейзаж как-то не вяжется со сложившимся у меня представлением об Эбяни как крае исключительно диком и труднодоступном. А могло ли сложиться иное впечатление, если на протяжении веков в донесениях сычуаньских чиновников, которых немало прошло перед моими глазами, название Эбянь, как правило, фигурировало в таком вот сочетании: «Инородцы из Эбяни снова бесчинствуют и грабят в…».
Мои соседи по полкам — среднего возраста инженеры из Цзянси, командированные в Чэнду по каким-то своим, видимо страшно секретным и важным производственным делам. В ответ на мои расспросы они только вежливо улыбаются, обретая абсолютно непонимающий — с намеком на несовершенство моего китайского — вид. Это, однако, не мешает им прекрасно воспринимать мой пекинский диалект, как только речь заходит о вещах нейтральных и обыденных. Кроме этой троицы соседствуют со мной пятеро совсем молодых офицеров, то ли из-за проблем с билетами, то ли в целях экономии занимающих все вместе одну среднюю полку, на которой отдыхают по очереди. Пейзаж за окном их интересует мало, разговор у нас не клеится, и в купе, если не принимать во внимание бесконечный перестук колес, почти все время стоит тишина. Но и цзянсийцы, и офицеры настойчиво угощают меня прихваченными в дорогу деликатесами — дарами китайских тропиков. Отказаться, когда тебе чуть ли не насильно укладывают в рот очищенный банан и по-детски обижаются в случае отказа, довольно трудно. Но не менее сложно заставить их принять свое угощение. «Спасибо, я сыт», — стандартный ответ, подкрепляемый дежурной улыбкой и прижатыми в знак благодарности к груди руками. Трудно понять, на чем основана эта манерность поведения: причиной ли тут обычное гостеприимство хозяина по отношению к гостю — а китайцы, в чем я не раз мог убедиться, народ исключительно гостеприимный — или комплекция моя, пострадавшая в процессе двухдневной голодовки в Дали, не внушает особого доверия, но меня везде и всюду настойчиво подкармливают и опекают. Хотя в любом случае чувствуешь себя как-то не очень уютно, когда тебя покровительственно и жалостливо (неужели у меня такой изможденный вид?) пытаются подкармливать не избалованные изобилием китайцы.
В 16. 12, точно по расписанию, поезд прибывает на станцию Эмэй. Меня встречают начальник иностранного отдела тов. Тун У и довольно свободно щебечущая по-английски переводчица Ли Вэй. За их спинами маячит грозный символ моего скорого разорения — «хлебный фургон». Опять прием по высшему разряду и за мой счет…
На пути к гостинице — а это каких-то десять километров — обсуждаем мои планы на период пребывания в Эмэе. К сожалению, надежды на конкретную помощь со стороны местных товарищей немного. Единственное, что они в силах и что обещают подыскать, — кое-какие материалы о восстании Ли Юнхэ и Лань Чаодина: происходило в центральной Сычуани такое довольно крупное восстание китайского крестьянства в 1859–1863 гг., затронувшее краем и Эмэй, но шансов на что-то интересное мало. Так что главной задачей остается, как и предполагалось, восхождение на Эмэйшань.
Горы Эмэй расположены в 7 км к юго-западу от одноименного города ив 158 км к югу от провинциального центра Чэнду. Притягательность Эмэйшань и для китайцев, и для иностранцев заключается прежде всего в том, что они являются одной из четырех священных для буддистов горных систем Китая. Кроме Эмэй в их число входят: Путошань в пров. Чжэцзян, Цзюхуашань в пров. Аньхой и Утайшань в пров. Шаньси.
Горы Эмэй занимают площадь около 200 кв. км и состоят из Первого (Большого), Второго и Третьего Эмэев. Туристы посещают обычно лишь Первый, Большой Эмэй, поскольку на его склонах можно лицезреть все прелести и красоты здешних мест. Там же сосредоточено подавляющее большинство исторических и религиозных памятников.
Название «Эмэй» довольно поэтично и означает «Крутые брови». Если смотреть на Эмэйшань издалека, они похожи на длинные, тонкие, кокетливо изогнутые женские брови, такие, какие считались эталоном красоты у первых прелестниц Поднебесной.