Несмотря на непогоду, на видовой площадке возле остова полуразрушенного здания толпится народ. Прохладно, и многие уже обрядились в длиннополые зеленые пальто, выдаваемые в гостинице напрокат. Самые активные грудятся на краю отвесного и ничем не огражденного обрыва. Передние бесстрашно нависают над пропастью, дно которой теряется в густом сером тумане. Задние напирают, стремясь протиснуться поближе к краю. Странная и по-детски наивная беспечность, полное презрение опасности, а между тем еще в давние времена это место не без тайного смысла назвали Утесом ухода от мирской суеты. И все ради чего? Ради того, чтобы созерцать «нимб Будды» — радужные многоцветные круги, в центре которых иногда можно видеть и собственную тень (рис. 53). Уникальный оптический эффект создается пробивающимися сквозь толщу облаков и преломляющимися в тумане лучами солнца и с давних времен считается благостным символом, знаком будды. Увидеть его — значит быть счастливым.
Периодически над обрывом раздается протяжное «У-у-у…», бродящие поодаль туристы устремляются к краю площадки, и плотная людская масса безмятежно нависает над пропастью. Приятное развлечение! Но делать здесь, право, больше нечего. Разве что фотографироваться на Наконечнике ваджры — Священного буддийского жезла — остроконечном утесе, ограниченном с трех сторон бездонными провалами. Удобно устраиваюсь среди камней и довольно долго наблюдаю любопытную и в чем-то ритуальную процедуру: тщательный выбор места, хотя и выбирать-то не из чего, причесывание, макияж, репетиция и, наконец, позирование над обрывом или на фоне отвесных скал. Вокруг кружит несколько профессиональных фотографов, некоторые вооружены японскими камерами и все до одного снимают на пленках «Фудзи» или «Сакура». Отсюда хорошее качество снимков, но и приличная их стоимость. К тому же на вершине, видимо, действует «горный коэффициент», удваивающий цену за фотографию.
Группы туристов рассеяны по всей Золотой вершине: сидя кружками, закусывают принесенной с собою снедью, разговаривают, потрясают воздух рвущейся из переносных магнитофонов музыкой. А кто-то безмятежно спит, свернувшись калачиком на чахлой траве и прикрыв лицо мятой фуражкой.
До вечера так и хожу без дела. К самой высокой точке Эмэйшань — пику Ваньфодин — идти не рискую: ведущая к нему тропинка тонет в густом тумане, который то слегка отступает под натиском ветра и солнца, то вновь наваливается на черные скалы непроницаемой бурлящей волной. К сумеркам поднимается холодный ветер, и приходится мне, как не претит уподобляться заполонившим вершину, словно пекинские улицы в зимнюю стужу, зеленым теням — облачаться в казенное пальто.
За ужином становлюсь свидетелем оригинальной, спонтанно вспыхнувшей дуэли. В поисках свободного места за столиком в набитой, как сельди в бочке, народом столовой один обругал другого, а тот, не долго думая, схватился за посох. Мне кажется, дробный перестук их «шпаг» был слышен по всей вершине. Вокруг сразу столпилась толпа любопытных. Все же зрелище, несколько развеявшее царящую вокруг скуку. Правда, невесть откуда появившийся полицейский быстро утихомирил распалившихся дуэлянтов.
Вечером над Золотой вершиной разразилась гроза. Сильный ветер разорвал завесу тумана, разогнал тучи, и у подножия засверкали огоньки г. Эмэй, железнодорожной станции, далеких и близких деревень, над головой засияли яркие звезды. По дороге в свою келью приходится лавировать среди наводнивших гостиницу постояльцев. Они везде: в просторной столовой, коридорах, больших и маленьких комнатах, на кроватях, раскладушках, столах и прямо на полу, укрывшись теми же зелеными Пальто. Мой сосед — неразговорчивый китаец из Гонконга — уже сладко посапывает.
Наутро, как и накануне, меня будят разговоры, скрип рассохшихся половиц, шарканье ног. Темно. В окне красноватым светом мерцает утренняя звезда Венера, а там, в черноте ночи, где должен быть восток, тоненькой алой полоской обозначился рассвет.
Облачаюсь в свой зеленый балахон и выбираюсь на свежий, бодрящий воздух. На видовой площадке, понемногу заполняемой людьми, довольно прохладно, дует пронизывающий северный ветер. В ожидании восхода каждый ищет место поудобнее; толпится народ возле фотографов, записываясь в очередь на съемку в самый ответственный момент: на фоне восходящего светила.
Никаких следов буйствовавших вчера облаков и тумана. Подножие Эмэйшань затянуто сизой, понемногу светлеющей дымкой. Небо из черного становится индиговым, па горизонте разрастается, ширится, охватывает все больше и больше пространства бледно-розовый разлив, а горизонт по-прежнему очерчен тонкой желто-оранжевой линией. И вот сквозь эту полоску прорывается вынырнувший из-за горизонта маленький, величиной с мелкую монету, ослепительно белый диск. Лица усеявших всю кромку Золотой вершины людей озаряются мягким, золотистым светом. Замершая было людская масса приходит в движение, слетают с плеч тяжелые бесформенные пальто, девушки поправляют прически, мужчины приобретают серьезный и мужественный вид, и щелкают, щелкают затворы фотоаппаратов…
Пара минут — и солнечный диск уже висит над горизонтом, поднимается выше и выше, растет и заливает ровным ласкающим светом сразу повеселевшую Золотую вершину, заулыбавшихся зрителей, растрепанные верхушки сбегающих по склонам горы сосен. И все же сегодняшний восход хотя и красив, но ни дивным, ни необычным его не назвать. А знамениты Эмэйшань другим восходом, когда бордовое солнце медленно выплывает из клубящихся под вашими ногами облаков, как будто поджигая их и превращая белую пену в бушующее огненное море. Это зрелище изумительно смотрится даже на фотографиях. Так что разогнавшая облака и туман фортуна слегка перестаралась.
Но что великолепно просматривается в это ясное, прозрачное утро, так это укрытые вечными снегами серебристые вершины Гунгэшань, самых высоких в Сычуани гор. На 7500 м над уровнем моря возвышается главная вершина Гунгэ. С нее Эмэйшань, видимо, даже не разглядеть.
Наступившее утро вконец разбудило огромный муравейник, который, как оказалось, собрался вчера на вершине под маскировочной шапкой тумана. Самые энергичные и нетерпеливые начинают спускаться. Выступаю и я, по первости бодрой рысцой, с хода обгоняя своих неторопливых попутчиков.
Избираю самый короткий, 30-километровый маршрут, он же, как мне кажется, самый напряженный и самый интересный. Эти километры от Золотой вершины до Храма бесчисленного количества лет пробегаю за пять часов, отдыхая каждый час по десять минут. Вниз — не вверх, это намного легче; подбираю удобный ритм и шаг и очень скоро начинаю чувствовать себя ужасно деловитым и донельзя занятым кузнечиком, автоматически пересчитывающим бесконечные ступеньки каменных лестниц, ничего не видящим, не слышащим и чересчур озабоченным стремлением к достижению конечной цели, чтобы по-настоящему увидеть всю прелесть окружающей природы. Заставляю себя сбавить обороты и пристальнее вглядываться в таинственный зеленый мир.
Но обо всем по порядку. По холодку да со свежими силами бежать вниз не составляет большого труда — и уже через 45 минут проскакиваю знакомый Цзеиньдянь и устремляюсь далее. Вдоль тропинки то там, то здесь расположились сараеподобные закусочные: два-три колченогих столика под навесом да сколоченные из бросового материала, просвечивающие многочисленными щелями убогие постройки. Выбираю одну, которая кажется немного почище. Набор блюд очень скромен: традиционные сифань — жидкая рисовая каша — и лапша. Выбираю первое, хотя и не являюсь его поклонником. Перевешивает здравый смысл: сифань можно выпить прямо из пиалы, не прибегая к палочкам. Свои-то я оставил у подножия, а стоящие в грязном стакане на столе поблескивают таким подозрительным сальным светом, что к ним просто опасно прикасаться. Краем глаза замечаю, что за перегородкой хозяйка протирает только что извлеченные из подозрительного цвета воды приборы той же тряпкой, которой только что вытирала стол. Остается прибегнуть к психотерапии и истреблять прорывающихся в мой организм микробов с помощью своих внутренних ресурсов.