Они шли по Духовской улице в сторону Волги. Ветер пронизывал до костей, бил в лицо колючей снежной крупой, свистел в щелях заборов.
Было заметно — поручик появлению связного не рад: лицо хмурое, утомленное, слова будто цедит сквозь зубы:
— Около семи часов вечера звонок. Я пошел открывать дверь.
— Почему не Флексер? — сразу перебил его Тихон.
Перов нервозно передернул плечами:
— Доктор как почувствовал, что это связной: засуетился, в темноте никак не мог ключи найти. Вряд ли в таком состоянии он смог правильно ответить на пароль.
— Связной не удивился, увидев вместо Флексера вас?
— Насколько я понял — ни меня, ни доктора он в лицо не знал.
— Как он представился?
— Штабс-капитаном Струниным.
«Выходит, не Бусыгин. Значит, тот действовал самостоятельно», — подумал Тихон, спросил приметы связного.
— В кожаной тужурке, глаза светлые, худой. Когда сердится, резко надламывает брови.
— Не густо. С такими приметами каждого третьего хватай.
— А вы надеялись, к вам пришлют связного со шрамом во все лицо?! Связной и должен быть неприметен, эти азы чекист должен знать.
— О чем говорил Струнин? — оборвал поручика Тихон.
Перов втянул голову в поднятый ворот шинели, прибавил шаг.
— Все расспрашивал, откуда знаю вас, из какой вы семьи, как оказались в губчека. Очень был недоволен, что я устроил вас у Гусицына.
— Почему?
— Может, хотел там сам поселиться. О его появлении приказал не говорить вам. На ночь у Флексера не остался, обещал зайти на днях. Перед самым уходом спросил, какие из старых городских учреждений сохранились, что в них сейчас.
— Зачем они ему?
— Кто его знает. Может, диверсию задумал, — равнодушно произнес Перов и, поежившись, добавил: — Теперь будет нас с вами проверять — не продались ли мы красным.
— Пусть проверяет. В губчека интересуются вашим начальником Ливановым.
Перов, собираясь с мыслями, ответил не сразу:
— В штабе говорят, за отказ участвовать в мятеже Перхуров его чуть не расстрелял, под арест посадил. Но мне в это плохо верится.
— Объясните.
— То съязвит, то ухмыльнется, то в спину какому-нибудь комиссару так посмотрит, словно выстрелит в упор. Фактов у меня нет, одни подозрения.
— Ну, а другие военспецы?
— Всякие встречаются: одни служат вам честно, другие из-за пайка. Разговаривал вчера с таким, откровенничал передо мной: «Вступил в организацию сочувствующих, скоро войду в партию, меня назначат комиссаром при штабе — и полуторное жалованье обеспечено», — Перов брезгливо скривил губы.
Утром донесение Тихона о появлении связного лежало на столе председателя губчека. Ознакомив с ним начальника иногороднего отдела, Лагутин сказал:
— Ливанов при его должности вред нам может причинить огромный. А мы как по рукам связаны, не можем начать официальное расследование: пришла директива за подписью Троцкого не вмешиваться в дела военных органов.
— Знаю я Ливанова, перешел к нам сразу после революции, — вслух рассуждал Лобов. — И перхуровцы его арестовали — тоже факт. Но ведь это можно было сделать умышленно, чтобы после мятежа в городе своего агента оставить. Может, обратиться в контрольный отдел штаба, к Ляхову? Пусть приглядится к нему.
— В контрольном отделе Рузаев работает, — напомнил Лагутин. — Как бы не пронюхал, что мы Ливановым интересуемся. Сейчас, Андрей, освободи Вагина от всякой оперативной работы. Струнину, если начнет проверять его, может показаться странным наше доверие парню.
Думал Тихон, с появлением связного работы у него прибавится, а получилось иначе: словно чиновник, уходил на работу и возвращался домой точно по часам.
Гусицын заметил это, спросил, в чем дело.
— Неприятности у меня, не проявил, так сказать, революционной бдительности, — ухмыльнулся Тихон. — Теперь бумажки подшиваю да у телефона носом клюю.
Хозяин расстроился, мелкими шажками заходил по комнате:
— Жаль, очень жаль. До мятежа в Чека секретарем Менкер работал, Перхурову он очень помог.
О времени, когда опять будут вешать большевиков, в квартире Гусицыных мечтали каждый день. Трудно было Тихону сдерживаться, а еще труднее — поддакивать хозяевам.
Особо неистовствовала «мадам» Гусицына: как только речь заходила о Советах, о большевиках, шипела ядовитой змеей, жилы на тощей шее вытягивались жгутами.
Доставалось и Тихону — за то, что он невольно служит большевикам. Хозяин пытался образумить супругу, но та не хотела и слышать его доводы. После работы Тихон словно в пыточную камеру шел. С Гусицыными привелось и новый, тысяча девятьсот девятнадцатый год встретить, первый тост — за свержение красных комиссаров. Надолго запомнился ему этот Новый год.
По вечерам Гусицын, напялив на острый нос маленькие очки в железной оправе, вслух читал супруге местную газету, напечатанную на рыхлой желтой бумаге.
Радовались победам в Сибири новоявленного «верховного правителя Российского государства» адмирала Колчака, бесились, читая о вскрытии в церквах «святых» мощей и разоблачении попов, переживали конец петлюровщины на Украине и взятие Красной Армией Уфы, Харькова и Оренбурга, злорадствовали, когда узнали о гибели «германских большевиков» Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Особенно нравился им постоянный раздел газеты «Недостатки механизма» — о бюрократизме, волоките, неполадках в работе городского хозяйства. В такие минуты они оживлялись, будто на пару «монопольки» хватили.
В один из вечеров Гусицын прочитал постановление губисполкома о всеобщей мобилизации жителей на расчистку улиц от снега — зима выдалась вьюжная, сугробы наметало чуть не до второго этажа, из-за снежных заносов вставали поезда.
Хозяйка заявила, что скорее умрет, чем возьмет лопату в руки. Но утром пришли из домового комитета, и Гусицыны вместе с другими жителями откидывали снег на Семеновской площади возле пожарной каланчи.
Как-то на лестничной площадке Тихон опять столкнулся с военным из соседней квартиры. Тот доброжелательно улыбнулся ему, первым начал разговор:
— Живем рядом, а так и не познакомились. Я вас видел в губчека. Выходит, и делу одному служим. Военспец Дробыш, — протянул он руку. — Заглянули бы как-нибудь к старому холостяку. Чайку попьем, поговорим.
— С удовольствием, — согласился Тихон, обрадовавшись, что хоть один вечер не будет слышать скрипучий голос хозяйки, видеть постную, узколобую физиономию хозяина.
— А зачем откладывать? Сегодня же и приходите, — радушно предложил Дробыш.
Вечером после работы Тихон умылся, переоделся в чистую рубаху. Когда вышел в переднюю комнату, где за столом сидели Гусицыны, хозяйка, оглядев его, съехидничала:
— Уж не на свидание ли с совдеповской барышней принарядились, господин Вагин?
Тихон вынужден был рассказать о встрече с соседом, о его приглашении. Гусицыну как прорвало, не закончив пасьянс, бросила карты на стол, на худые плечи натянула пуховую шаль:
— Идите, идите! Он вам мозги на советский лад быстро перелицует. С ним в доме никто из порядочных людей не здоровается даже, а вы к этой красной сволочи в гости собрались.
— Успокойся, Капа, — Гусицын отложил газету в сторону, попытался урезонить жену: — Я слышал, Дробыш в штабе — большая фигура. Может, Тихону Игнатьевичу удастся что-нибудь интересное узнать.
— Ждите, проговорится этот боров, — не унималась хозяйка. — Крысиного яду ему в чай — вот и весь разговор. За паек большевикам продался…
Тихон выскочил из квартиры на лестничную площадку. Только придя в себя, дернул ручку звонка в квартиру напротив.
— А у меня и самовар в самый раз готов, — весело прогудел Дробыш, открыв ему дверь.
Он был в плотном сером халате с черными отворотами, подпоясанном витым поясом, на ногах теплые носки и меховые тапки, громко шаркающие при ходьбе. Вид мирный, даже обывательский, и только фуражка и шинель на вешалке рядом с «эриксоном» говорили о том, что в квартире живет военный.