Сестра поняла, что сейчас брату не до нее, и молча вышла из палаты.
Тихон вспомнил слова, сказанные Машей там, в монастыре: «Разные дороги выпали нам в жизни». Зря понадеялся он, что совпадут их дороги, Маша оказалась права…
Услышал — кто-то осторожно сел на табуретку возле кровати. Подумал: Лобов. И Тихону впервые не захотелось разговаривать с ним. Решил было притвориться спящим, но стало стыдно, открыл глаза…
Положив на колени узелок, перед ним в поношенном черном жакете сидела Маша Сафонова. Глаза большие и печальные, словно девушка тяжело переболела, лицо осунувшееся, на голове темный, туго повязанный платок.
— Я уж думал, не придешь.
Маша молча скинула платок на плечи.
— А где косы?
— Работать мешали. Как это тебя? — кивнула Маша на перевязанную грудь.
— Монаха Федора помнишь? Его работа.
Девушка вспомнила свою безрадостную жизнь в монастыре, взволнованно затеребила кончики узелка.
Тихон ругнул себя, что потревожил прошлое, взял ее за руку:
— Спасибо тебе.
— За что? — вскинула она глаза.
— Если бы не ты, пуля бы меня еще там нашла, в монастыре. Тогда бы уж раной не отделался.
— Не за благодарностью я пришла. Да и не заслужила я ее.
Девушка хотела сразу подняться, но Тихон остановил ее, провел ладонью по горячему лбу:
— Подожди, не так я сказал. Понимаешь, нельзя нам с тобой терять друг друга. Знал тебя всего три дня, а потом каждый день вспоминал.
— Если бы вспоминал, нашел.
— Так уж получилось, извини. Вот за этой самой пулей гонялся, все некогда было.
— Я тоже вспоминала тебя, — призналась девушка. — Только зря все это. Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее. На фабрике работаю не хуже других, а все боюсь, как бы про отца не узнали. Матери я не стыжусь, она как святая была, его грязь к ней не пристала. А про меня, отцовскую дочь, всякий может сказать: яблоко от яблони недалеко падает. Как мать похоронила, все одна и одна…
— Вместе нам ничего не страшно! Нельзя нам порознь!
— Это тебе, — положила девушка узелок на тумбочку.
— Я боюсь потерять тебя навсегда. Когда мы встретимся?
— Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе, — прибавила девушка и, наспех простившись, вышла из палаты.
Так долго Тихон ждал этой встречи, а самого главного не сказал.
В узелке он нашел грецкие орехи, кулек ландрина и восьмушку табака, которую отдал соседу по койке — курить он так и не пристрастился.
Когда через несколько дней спросил сестру о Маше, та ответила обидчиво:
— Теперь я ее почти не вижу, почему-то в другой цех перевелась. Встретила однажды — так она в сторону свернула, словно прячется от меня.
Вернулись из Москвы председатель губчека и начальник иногороднего отдела. В этот же день Лобов зашел к Тихону в госпиталь, рассказал:
— Входим в кабинет Дзержинского, а здесь уже Коллегия в полном сборе и представитель Троцкого в пенсне. Первым говорил инспектор ВЧК, приезжавший к нам для проверки. Зачитал постановление губкома партии, в котором наши действия были одобрены. Тут берет слово представитель Троцкого и начинает шпарить: «Ярославская Чека разрушила аппарат военного комиссариата, нанесла ущерб обороне страны. За такие дела надо Лагутина и его помощников судить трибуналом!»
— А что же Михаил Иванович?
— Факты выкладывал, будто один к одному патроны в магазин вгонял, представителю Троцкого и сказать нечего. Правильно сделали, что главные улики приберегли про запас, вот все обвинения против губчека и рассыпались.
— А Дзержинский? Что он сказал?
— Спросил представителя Троцкого: «А как бы вы в данном случае поступили на месте ярославских чекистов?» Тот присмирел, молчит, только пенсне протирает. Тогда Феликс Эдмундович встает и говорит: «В то время, когда Советская власть бьется с бесчисленными врагами, предатели еще раз пытались вонзить нам в спину нож. Ярославские чекисты схватили изменников за шиворот. На этом мы и кончим сегодняшнее заседание. Вы, товарищи ярославцы, можете быть свободны, поезжайте к себе на Волгу и работайте по-прежнему. Пусть ваши чекистские мечи остреют от боя к бою…»
Лобов помолчал, словно бы заново переживая то памятное совещание в доме на Большой Лубянке:
— После Коллегии товарищ Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете, а я на улицу курить вышел. Тут представитель Троцкого останавливается рядом со мной и говорит: «Видимо, меня неправильно информировали».
— Но в чем дело? Почему Троцкий так заступался за Дробыша? — спросил Тихон.
Лобов ответил уклончиво:
— Может, его тоже «неправильно информировали»…
В двадцатых числах апреля Троцкий без предупреждения приехал в Ярославль. Лобов и председатель губчека были на митинге в Волковском театре, видели, как черный легковой «паккард» остановился у театрального подъезда и председатель Реввоенсовета, в сопровождении охраны, не глядя по сторонам, скрылся в дверях.
Два часа говорил он с трибуны об издыхающей контрреволюции и борьбе с ней, красиво жестикулируя, сыпал громкими, зажигательными фразами и неожиданными сравнениями, но ясности, как же бороться с контрреволюцией, так и не внес.
Сразу после митинга Троцкий направился в штаб военного округа. В губчека ждали грозы, но она так и не грянула. Видимо, только здесь понял Троцкий окончательно, что защищать бывшего начальника мобилизационного отдела бесполезно.
Настоящая гроза — с ливнем, вымывшим грязные улицы и площади, с молниями, которые исполосовали небо над городом, — случилась через день. Весна словно заспешила — только за неделю до этого тронулся лед в Волге и Которосли.
А в самом конце апреля в местной губернской газете появилось короткое, набранное в несколько строк мелким шрифтом сообщение о расстреле предателей-военспецов из штаба военного округа.
Казалось бы, эта заметка подвела итог одной из самых сложных и важных в то время операций губчека. Но операция на этом не завершилась.
8. Задание
Из госпиталя Тихона выписали только после первомайского праздника. Вышел на Большую Московскую — и не мог надышаться свежим весенним воздухом. Лужи, трамвайные рельсы, мостовая после дождя блестели под солнцем. Которосль разлилась, и мутная вода вплотную подступила к дамбе. На мосту слепили глаза свежие сосновые доски настила. Плотники, посверкивая отточенными топорами, возводили леса возле поврежденной снарядами бывшей духовной консистории.
Вспомнилось, как по этому самому мосту, исклеванному пулями и закопченному пороховой гарью, вместе с Иваном Резовым и Степаном Коркиным возвращались из госпиталя после подавления мятежа, как из выбитых окон гимназии Корсунской ветер выкидывал обрывки бумаг и серый пепел.
Сейчас здесь работала почта, у подъезда толпились служащие с портфелями, у телег переговаривались озабоченные деревенские мужики, покрикивали на отощавших, с впалыми боками лошадей.
Нашел окно класса, где заволжские рабочие сидели перед тем, как их отправили на баржу смерти. Свернул на Большую Рождественскую. Протарахтел большой черный автомобиль, волоча за собой сизый хвост бензиновой гари. Навстречу прошагал отряд новобранцев с узелками под мышками, у двух замыкающих — связки березовых веников. Их обогнали молодые работницы в красных косынках. Один из новобранцев озорно запел:
Лагутин возвращению Тихона обрадовался:
— Ждал я тебя, много людей на фронт ушло. Так дело дальше пойдет — в губчека вместо сотрудников одни столы да чернильницы останутся. А работы прорва, заговорщиков еще не всех разоблачили, какая-то сволочь пыталась водокачку взорвать.
В кабинет заглянул коренастый кудрявый парень в расстегнутом пиджаке и пыльных сапогах с напуском.