Макс радостно закивал в ответ:
— Я! Я! Ферштейн!
В эту минуту его окликнули из-за орудия. Тронув Тимку за локоть, что означало: «Я сейчас!» или «Подожди здесь!» — он убежал.
Тимка облокотился на леера и стал наблюдать за швартовкой. Ничего не скажешь: оба экипажа действовали четко. Несмотря на ветер, волну, самоходка с первого захода подвалила вплотную к борту эсминца, концевые бросили на его палубу швартовы,[13] здесь их мгновенно приняли, и, сплющив кранцы по правому борту, самоходка оказалась как бы спаянной воедино с эсминцем. Развернулись ее крановые стрелы, и матросы начали принимать на крестоносец мины — тот самый груз, о котором говорил, со слов командира, штурмбанфюрер.
Когда поднятая стрелой мина оказывалась над палубными рельсами крестоносца, один из матросов командовал на баржу «стоп» и, очевидно, «майна». Мину опускали, отсоединяли стропы и бегом откатывали по рельсам на левый борт и к корме, там их крепили чуть не вплотную одна к другой, стараясь вместить как можно больше.
Мины были странные, каких Тимка еще не видел: якорные, но без рожек, и громоздкие, почти в рост Макса, по лицу которого Тимка догадался, зачем его отзывали: вернулся он, улыбаясь противной, ласковой улыбочкой. Должно быть, ему разъяснили заново, что с этим русским парнишкой надо быть осторожным. По крайней мере сейчас, сегодня, пока он еще нужен… Показывая на баржу, на мины, Макс что-то залопотал опять. Затем потащил Тимку внутрь щита, на металлический поворотный круг, что служил основанием лафета, стал показывать, как открывается орудийный замок, как берутся снаряды из специального снарядного ящика, как загоняются в ствол, как после этого закрывается замок; он, Макс, командует что-то вроде «огонь!» или «пли!», затем достаточно дернуть за этот стальной тросик, и — ба-бах! — снаряд летит далеко-далеко, так далеко, что отсюда даже не увидеть. Врал, конечно. Его орудие так далеко не могло стрелять. Но Макс увлекся и попросил вертикального наводчика уступить свое место Тимке, принялся объяснять ему, как берется прицел, как поворачивается орудие…
Тимка видел в оптическом прицеле те же грязно-серые облака и, хотя отлично знал, как разворачивается орудие при наводке, делал вид, что слушает очень внимательно, с интересом.
Встал и перешел на место горизонтального наводчика, когда его потащил туда Макс. И наконец поймал мысль, что промелькнула в его голове, когда он поднимался на эсминец. А родилась эта мысль почти двое суток назад, когда Тимка и Лея наблюдали заход крестоносца в бухту между Летучими скалами. Тогда орудийные расчеты опустили стволы вниз, чтобы случайно не задеть скалы, хотя угрозы такой фактически не было. Артиллеристы сделали это, руководствуясь убеждением, что береженого бог бережет. И тогда палуба эсминца была загружена, как теперь, минами…
Существует вокруг корабля так называемая «мертвая зона», где орудия бессильны, потому что не могут склоняться ниже установленного для них предела. Но крестоносец набивал рельсы юта высоченными якорными минами так, что крайние из них крепились к рельсам чуть не у самого среза кормы…
Теперь Тимка больше глядел не в прицелы, не на жестикуляцию Макса, а на зубчатый сектор подъема и спуска ствола, на градусную сетку его возвышения, пытаясь определить максимальный угол наклона…
Восседая на месте горизонтального наводчика и наблюдая за перемещением ствола, он несколько раз, чтобы рука запомнила это движение, попробовал отводить ствол на три — четыре градуса в сторону… Если убрать ограничительные стопора, опустить ствол вниз до предела, а потом на три — четыре градуса отвести его вправо, в черных крестиках прицелов должна оказаться последняя или предпоследняя мина…
Макс устал говорить. Это надоело и ему и его напарникам. Да и Тимке, между прочим, тоже. Поблагодарив кивком своего добровольного учителя, он опять ушел за щит и здесь еще раз прикинул направление ствола при максимальном спуске… Бронированные снарядные ящики внутри орудия закрывались на обыкновенный болтик…
Погрузка тем временем приблизилась к завершению.
Тимка прошел по мостику вокруг мачты, мимоходом полюбовался на бортовое орудие и отправился дальше, к площадке, где располагался пост сигнальщиков.
Белобрысый матрос-сигнальщик единственный из экипажа не скрыл своей ненависти к Тимке. Сказать или сделать что-нибудь он не мог, зато поглядел так, что любой другой на Тимкином месте повернул бы обратно. Сам по себе матрос был никудышный, плюгавенький, но столько откровенной злости было во взгляде его, что хватило бы на три орудийных расчета.