– – Нет, у меня все в порядке. Лучше и быть не может. Не лезьте в душу, пожалуйста, товарищ мичман или как вас там. И так муторно.
– – Ну и ладно, раз вы такой грубый… вы только живым останьтесь, неважно, сколько рук и ног, главное живой.
– – Да нет, если и получится, что что-то произойдет, как вы говорите, я не смогу жить. Обременять никого не желаю и жалости не потерплю. Честь имею откланяться, мадмуазель мичман.
С этими словами повернулся и пошел к лифту. Когда вышел во двор, наткнулся на наших офицеров. Успел им рассказать, куда меня отправили. И сел в уазик, который ехал на Молочку.
Водитель был молодым здоровым парнем из Донецка, которого призвали по мобилизации. Мы ехали не особо быстро, лавируя между воронками. К концу дня добрались до нужного места, так как из-за налетов авиации приходилось останавливаться и пережидать, убегая подальше от машины. Ведь каждый натовский самолет снабжен тепловизором и соответственно машину с горячим мотором обнаружить аж на раз-два можно. Даже если мотор обмотан теплоизоляцией. “Выкинув” меня возле блок-поста нового места службы, водитель поехал дальше в сторону Камышовского шоссе.
Тут же окликнул часовой и навел автомат. Темно было все-таки. Он крикнул мне, чтобы бросил оружие и поднял руки – пришлось подчиниться, а то как-то не хотелось начинать службу на новом месте с пулей в животе. Когда боец подошел и при свете фонарика изучил предписание – вызвал по рации по всей видимости разводящего. Пришел сержант и отвел меня и к начкару, который сидел в караулке, располагавшаяся в землянке неподалеку. После звонка в штаб, в сопровождении солдата, был препровожден к командиру. Представился комбригу, полковнику Мамчуру, которого хорошо знал по службе в военкомате. Он раньше был начальником штаба бригады спецназа морской пехоты, а потом перевелся в военкомат. Был он заместителем Гагаринского райвоенкома, год назад закончил академию Генерального Штаба и перевелся из военкомата. Никто про него ничего не знал. Полковника комбриг получил около недели назад. Как потом оказалось, Мамчур формировал бригаду в Ейске. В Новороссийске укомплектовывался техникой и вооружением.
Он усадил меня за стол и крикнул ординарцу, чтобы на стол собрали. Пока исполняли команду комбрига, мы тем временем сидели и разговаривали. Вспоминали тех, с кем служили, и кто куда попал. Как оказалось, Мамчур выпросил меня у Ткачева, потому что должны были отправить в другое подразделение. Он спросил про Оксанку. Рассказал, как и что было, попросил разрешение закурить. Полковник дал добро и достал флягу со спиртом. Тем временем ординарец расставил железные миски с едой. Мамчур разлил спирт по кружкам, и мы выпили за тех, кого не вернуть. Не чокаясь. Он мне предложил остаться его помощником по мобработе в штабе, но я отказался и захотел принять взвод.
На ночлег отвели в какую-то землянку, где я, укрывшись солдатским одеялом, заснул, едва моя голова коснулась заменявшей подушку скатки бушлата. В этот раз без снов.
Утром меня поднял ординарец комбрига. Посмотрел на часы, – было ровно 06.00. Быстро встал, оделся и вышел из землянки. Во дворе меня ожидал солдат с ведром воды. Быстро умылся и пошел искать капитана Нестерова – командира первой роты первого батальона, куда меня назначили комвзвода.
Нашел его возле бэтээров в импровизированном автопарке, техника была накрыта маскировочной сеткой. Ротный разносил провинившихся механиков-водителей. Подошел к нему, подождал, пока закончит матершинную тираду и представился по случаю прибытия для дальнейшего прохождения службы. Тем самым спас механиков от дальнейшего нагоняя. Капитан их распустил и обратил внимание на меня. Нестеров был высокого роста, с проседью шатеном, с суховатым, немного неприятным лицом. Губы все время как бы сжаты в презрительной ухмылке. Но как потом оказалось это только первое впечатление. На вид ему было около сорока-сорока пяти, но на самом деле – тридцать девять и это его уже вторая рота за войну. Капитан попал из тех частей, что были разгромлены в первые дни войны, но смогли отступить, и были направлены на переформирование.
– – О-о-о, вот и пополнение прибыло, – воскликнул он, протягивая руку для рукопожатия.
– – Так точно, товарищ капитан.
– – Меня зовут, Олегом Юрьевичем, а вас как?
– – Владимиром Анатольевичем, товарищ капитан.
– – Да ладно тебе как на параде, будь проще, можно на «ты», когда рядом нет начальства и “затылков”, все равно послезавтра на передовую. Но с солдатами не советую фамильярничать. Сам понимаешь.
– – Хорошо, я понял. Олег, а какой мой взвод?
– Пока пойдешь на третий, самый разболтанный. Ты их за три дня не построишь, оно понятно, но надо, чтобы бойцота в нужный момент не насрала полный десантный отсек. Под бомбежкой бывал?
– – Бывал.
– – А под артобстрелом?
– – Нет, не приходилось.
– – Самая страшная бомбежка или артобстрел – та что еще не закончилась. Что заканчивал?
– – Деснянскую школу прапорщиков и два курса гражданского института заочно.
– – Где до этого служил?
– – В Нахимовском райвоенкомате.
– – Понятно…Ну подкинули мне командира взвода! Ты хоть бээмпэ видел?
– – И не только, но еще и стрелял из пушки, водил его, – и тут мне стало ужасно стыдно.
– – Ну ладно, опыт, как и половое бессилие, приходит с годами. Стрелять-то хоть умеешь?
– – Умею. Олег, я тебя чем-то не устраиваю?
– – Да нет, все в ажуре, только я должен знать, чего стоят мои подчиненные. Ты не волнуйся, если что, подходи смело и спрашивай. Чего еще умеешь?
– – Спасибо. Подрывное дело немного знаю.
– – Это хорошо. Одобряю. Щас, я дам команду, чтобы построили роту. Представлю тебя. Далеко не уходи.
– – Окей.
Когда вся шумиха улеглась, зашел в землянку командиров взводов. Сел за единственный стол, достал из вещмешка вещи Оксанки. Выпросил у ротного писаря три листа бумаги и три конверта. Сел писать письма родным покойной жены. Достал ручку, но не знал даже как и начать. Потом, бездумно строки ложились как бы сами собой. Вот, что получилось следующее:
«Здравствуйте, уважаемая Ирина Константиновна! Честное слово, не знаю, как и начать это письмо. Потому что никогда не писал подобных. Особенно когда пишешь о том, что любимый твой человек погиб и надо об этом сообщить ее родителям. Я Вас прекрасно понимаю, потому что самое ужасное горе для родителей – это пережить своих детей. Да! Ирина Константиновна, Оксана пала смертью храбрых. Она погибла восьмого марта при бомбежке. До сих пор себе не могу простить, что допустил это и поэтому иду на передовую платить кровью за свою глупость. Ваша дочь погибла от осколка бомбы. Когда бомба разорвалась, я прыгнул на нее сверху, но было уже поздно. Она не мучалась, осколок попал в голову. Похоронили недалеко от военкомата.
Вы, наверное, спросите, почему пишу именно я? Ирина Константиновна, я был ее мужем. Нет, слово «был» здесь не подходит – остаюсь ее мужем. Перед Богом и людьми. Нас поженил военком. Смешно, наверное, но это так.
Сейчас у меня началась новая жизнь. Не знаю, чем все закончится, но буду держаться одного – мстить, мстить и мстить. Убивать и калечить этих зарвавшихся выскочек – американцев. За Оксану, за остальных, кого смерть разлучила. Тут два выхода: либо жизнь свою положу, либо прибью ее фотографию на двери Овального кабинета Белого дома в Вашингтоне. Клянусь ее памятью!
Я указал в медальоне, чтобы в случае моей смерти похоронку отправили Вам. Так как мои родители погибли. И у меня больше никого нет.
Также хочу отправить вещи вашей дочери, – у Вас они будут в большей сохранности.
С уважением, Ваш сын – Свешников Владимир».
Примерно такого же содержания письма написал отцу – Александру Семеновичу и сестре – Насте.
Запечатав конверты, пошел к нашему почтальону. Он сидел в штабной землянке. Передал ему письма и упаковали бандероль с вещами моей жены.
10.
Никогда раньше так не трусил, как сейчас. Ночью нас подняли по тревоге и, погрузившись на броню, форсированным маршем двинулись в сторону Мекензиевского УРа. Все это воспринималось как во сне, как-будто это происходит не со мной. Даже толком и не успел познакомиться с подчиненным личным составом. Единственно, что удалось – это пообщаться со своим заместителем. Весьма колоритная фигура.