Енё Йожи Тершанский
По залитым весенним солнцем холмам…
Я бродил по залитым весенним солнцем холмам, подставляющим лесу склоны свои на диво грациозной дугой.
Просторный, улыбчивый покой широко разливается над лугами, а по уклонам хлопотливо плещут прожилки ручьев. И там, где они пробегают, на темно-зеленой хляби весело горят желтые звездочки цветов.
Я прилег под каштаном и, уткнувшись лицом в подвяленную траву, подумал: вот если не шевельнусь и не оглянусь, здесь подле меня непременно что-то произойдет.
Сейчас, сию минуту, с превеликой опаскою раздвинет ветви Фавн из латинских сказок и внимательно оглядится.
А когда никого не увидит и не услышит ничего, кроме стрекотания кузнечиков, смело выйдет на лужайку. Он походит туда и сюда, понаблюдает живыми, блестящими своими глазами, а потом и сам привалится где-нибудь неподалеку. Спиной обопрется о старый каштановый пень и вынет камышовую дудочку. Устроится удобно, по-барски, закинет одна на другую мохнатые козлиные ноги и заиграет.
На вопли его свирели посыплется из зарослей целая армия маленьких фавнят. Юркие детеныши старого козлоногого Фавна.
Словно сорвавшись с цепи, станут они прыгать, кувыркаться, скакать на зеленой траве.
Глядишь, нет-нет и столкнутся бодливо, дугами совьются тела их, а тощие ручонки выставятся из-за спин под острым углом.
А не то, сцепившись руками, станут все полукругом и завертятся в бешеной пляске, закидывая назад головы.
Блестящими глазами смотрит на расшалившихся своих бесенят старый Фавн и играет им, все поддавая жару.
Кто-то шел, насвистывая, из-за холма, вверх по дороге. Он насвистывал школьный марш, вроде тех, на немецкий лад, какие распевают, возвращаясь с прогулки, школьники с цветами в руках.
Это и в самом деле был школьник в коротких штанишках. Беспечно, лихо шагал он по середине дороги, широко размахивая руками, шел словно во сне. И при этом сильно поддавал ногой камешки, да так внезапно, так яростно, как будто камешки эти вызывали в нем злобу.
Потом он остановился посреди изъезженной телегами дороги в серьезной, взрослой позе, засунув руки в карманы: куда бы податься? И вдруг метнулся к придорожной канаве. А перескочив ее, победоносно огляделся вокруг, словно ожидая за это похвал.
И он зашагал по лугу, прямо ко мне. Но заметил меня не сразу.
Он наклонился, чтобы сорвать цветок, и долго возился с ним, прилаживая к шляпе. Но слабый стебель кукушкиных слезок, должно быть, смялся в его руках, потому что он сердито отшвырнул цветок и опять надел свою шляпу. Вообще, с той минуты, как зашагал он по траве, в каждом движении его чувствовалось какое-то здоровое нетерпение. Вот он постоял спокойно, огляделся, затем — пожелал чего-то, потянулась за чем-то рука, и опять он застыл с полусогнутой рукой, словно движения прятались у него под мышками, готовые выскочить в любой миг.
Он достал карманный ножик, срезал ивовый прут и попытался выпрямить его.
Серьезно, благоговейно он оглядел небо, склоны холмов. И вокруг себя огляделся, живо и с любопытством, и вдруг беспокойно задвигал шеей. Попытался расслабить воротничок, крутя головой, словно вертишейка. Затем изогнулся всем телом, как будто следил за чем-то.
Сделал еще несколько шагов вперед и вдруг ни с того ни с сего захохотал.
Он хохотал, потом, дурачась, два-три раза высоко подпрыгнул, брыкаясь в воздухе, и бросился плашмя на траву. Он болтал руками и ногами, катался по траве, хохоча во все горло, визжа, словно потерял рассудок. Потом опять вскочил на ноги.
Он стоял — просто стоял. Но вот опять подкинул вверх шляпу. «Гей-гей-гопля!» — закричал он и бешено замахал руками.
Эх, крепко же захмелел паренек от весенних запахов, подумал я, и по спине пробежали мурашки от щекочущего шального восторга, как, бывало, при звуках марша нашей команды на соревнованиях по гимнастике.
Парнишка, вероятно устав неистовствовать, сел на траву. И теперь спокойно и весело, покачивая в такт головой, вновь стал насвистывать марш. Но сел он, верно, на мокрое место и, когда, приподнявшись, стал ощупывать ладонями промокшие на ягодицах штаны, опять захохотал безудержно, дико. Случайно он обернулся и тут заметил меня. На мгновение бедняга застыл неподвижно. И медленно, почти с усилием встал. Раз-другой просвистел в воздухе прутиком, словно скрашивая прежние выходки. Он оказался сейчас вполоборота ко мне, и я увидел, как от мучительного, до слез, стыда побагровело его лило.
Неловко ступая, неуверенно, словно калека, зашагал он вниз по склону. О господи, как же захотелось ему пуститься бегом! Должно быть, никогда в жизни не желал он так страстно убежать, исчезнуть.
Я опять уткнулся лицом в траву, словно кающийся грешник, и чувствовал себя так, как если бы мне плюнули в глаза за какой-то мой грязный, позорный проступок.
Ох, как же сильно обидел я этого паренька! И обидел с ним вместе весну, и исправить это уже невозможно.
Ибо я забросал грязью белые одежды невинных, которые, украсив себя венками из цветов кизила, играют на серебряных трубах боевую песнь Весны.