— Тоже.
— Все липа?
— Все.
Сухоруков уже находился в том хорошо известном мне состоянии, когда аргументы воспринимаются лишь слухом, а не разумом. Впрочем, он, кажется, и не слышал, что я ему говорю. Что ему могут сказать значительного, важного? Переливание из пустого в порожнее, пустословие, очередное завихрение Белецкого, который по старой гимназической привычке ищет сложности там, где их нет.
И, ощущая эту невидимую стену между собой и Сухоруковым, я говорил вяло и неубедительно…
— Все? — спросил Сухоруков, оборвав меня на полуслове. — Теперь выслушай меня. И выслушай внимательно. Я всегда был за осторожность. Но осторожность и перестраховка — не одно и то же. Не перебивай меня, я тебя слушал, а теперь послушай ты. Сделай такую милость! Ты возился с «горелым делом» битых два месяца. За это время несколько таких дел можно было закончить. Но я тебя не теребил, не дергал, не торопил… Мешал я тебе или нет?
— Почти нет.
— Не «почти», а не мешал! С другого начальника отделения я бы три шкуры за такие фокусы спустил, а тебя не трогал. Доверял тебе и твоему опыту. Ты был как у христа за пазухой. Все удары, которые тебе за волокиту достаться должны были, я на себя принимал. А таких ударов было немало. Мне, если хочешь знать, и в главке, и в наркомате доставалось. Каких только собак не вешали! И за дело: мерзавец на свободе гуляет и посмеивается, а мы бумажечки переписываем, доказательства подбираем. Но я тебе ни полслова не сказал. Трудись себе спокойно, доводи дело до ажура, пусть все будет отшлифовано, отполировано, чтоб ни тени сомнения, чтоб все по закону! Ты у меня под стеклянным колпаком сидел, всякие умственные закавыки с Русиновым изобретал… Мне Фуфаев в уши дует, Шамрай давит — Белецкого это не касается. Он — в сторонке…
В кабинет вошел секретарь и сказал, что звонит заместитель начальника управления. Сухоруков взял трубку:
— Да… Признался. Конечно… Да… Считаю, что никаких оснований накладывать на Белецкого взыскания нет… Да, никаких… Конечно… Слушаюсь.
Разговор закончился.
— Все твои фокусы терпел, — продолжал Сухоруков. — Все! И вот наконец признание обвиняемого. Ему и то надоело. Добровольное признание, подкрепленное косвенными уликами. Все? Все… Так нет, у Белецкого, видите ли, очередное завихрение…
— Мне нужно закончить дело, — сказал я.
— Оно уже закончено.
— Требуется допросить двух-трех человек…
— Если будет необходимость, их допросят в прокуратуре или в суде.
Он позвонил Эрлиху и распорядился немедленно взять Явича под стражу.
— Я обжалую твои действия.
Сухоруков посмотрел на меня, нехотя усмехнулся:
— Кому? Заместителю начальника управления, который только что мне звонил? Не будь мальчишкой. Мы не в гимназии.
— Это не мальчишество.
— Мальчишество. Ты что, считаешь, что тебя кто-нибудь поддержит с твоими фантазиями?
Нет, я не был настолько наивен. Я прекрасно понимал, что не поддержат. Нет, чтобы все перевернуть, поставить с головы на ноги, нужны были не доводы, не трактовка фактов, а сами факты. Но попробуй их теперь добыть!
Своим признанием Явич сыграл злую шутку не только с собой, но и с истиной. Признание, подкрепленное косвенными уликами…
— И еще, — сказал Сухоруков. — Думаю, тебе надо проветриться. Ты слишком засиделся в Москве. Поездка недели на две тебе не повредит.
— Не хочешь, чтобы я мешал Эрлиху?
— Не хочу, — подтвердил Сухоруков. — Да и гусей не следует понапрасну дразнить. Положение у тебя, Саша, неважное…
— Отпуск для поправки здоровья?
— Зачем? Со здоровьем у тебя, кажется, и так неплохо. Поедешь в командировку. Сейчас наркомат сформировал несколько межведомственных бригад для проверки и доработки на месте некоторых дел.
— Знаю.
— Вот и поедешь. Я тебя уже включил в список.
— Куда, если не секрет?
— Какой там секрет! В Красноводск. Там сейчас тепло. Солнце, море… Заодно и отдохнешь.
— Спасибо за заботу. Когда выезжать?
— Самое позднее послезавтра.
— Понятно.
— Уж куда понятней. А форточку я все-таки прикрою. Тоже в порядке заботы… — Он закрыл форточку, прошелся, разминаясь по комнате. Потом, искоса взглянув на меня, достал из стола газету: — Для тебя сохранил. Поэма, а не статья. Прочел и уважением проникся. Лестно, что такие героические кадры у меня работают. Надо будет нашим сказать, чтоб в стенгазету перепечатали. Кстати, ты ведь когда-то тоже писал… в молодости?
— Писал.
— А теперь не пишешь?
— Не пишу.
— Жаль. Зачем таланты в землю зарывать? — Он помолчал в ожидании ответа. Не дождавшись, вздохнул, проглотил какую-то таблетку, запил ее водой из графина. — Ну что ж, успешной тебе командировки.
— Спасибо.
— А на меня не злись. Ни к чему превращать обвинение против Явича в обвинение против Белецкого. Не стоит того Явич…
В тот вечер я приехал домой раньше обычного. Из кухни доносились женские голоса. Там обсуждались моды весеннего сезона. Раздеваясь, я обратил внимание на вырезку из газеты со злополучной статьей, которая была наклеена на внутренней стороне входной двери, — работа Сережи. Этого еще не хватало!
Я думал, что мой приход остался незамеченным, но ошибся. Ровно через пять минут ко мне в комнату осторожно постучались. Сначала робко, а затем довольно настойчиво. Это, разумеется, был Сережа. Он жаждал со мной пообщаться. И, несмотря на свое настроение, я ему не мог в этом отказать. Как-никак, сосед по коммунальной квартире — и вдруг герой, явление не совсем обычное. Правда, я не был ни Шмидтом, ни Ляпидевским, ни знаменитым шахтером Никитой Изотовым, который на Горловской шахте № 1 с помощью неказистого обушка вырубал для страны в пять раз больше угля, чем любой его товарищ, но не о каждом же пишут в газетах. Да и одно слово «мужество» чего-нибудь да стоит!..
Когда я уже был в постели, позвонил Сухоруков. Мне вначале показалось, что сделал он это «в плане заботы о человеке». Виктор поинтересовался моим самочувствием, передал привет от жены, а затем сказал, что в наркомате предлагают направить меня не в Красноводск, а на Соловки, очень настойчиво предлагают…
— Там, правда, тоже море, — пошутил он. — Разве только с теплом неважно… Как ты, не возражаешь?
Учитывая, что замена была произведена Фрейманом по моей просьбе, я, конечно, не возражал…
— Вот и хорошо, — сказал Сухоруков. — А разговор наш близко к сердцу не принимай: дружба дружбой, а дело делом. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Думаю, что все будет в порядке.
— Я тоже так думаю.
— Значит, Соловки.
— Да.
— До завтра, Саша.
— До завтра.
Я положил трубку на рычаг, вытянулся всем телом и почувствовал, как напряглись мышцы. Интересно: сколько езды до Архангельска?
19
Тянулась расстеленная вдоль дороги подсиненная скатерть снега, мелькали тощие телеграфные столбы, пеньки в белых боярских шапках, деревья, дома. Бежало за поездом розовое солнце над самой кромкой зубчатого леса, то далекого, то близкого. Поскрипывали полки, звенели чайные ложки в расставленных на столиках стаканах, прыгала, словно живая, мыльница в сетке.
Я лежал на верхней полке и, как в далеком детстве, смотрел в окно на сменяющие друг друга картинки.
Русинов, Всеволод Феоктистович Русинов…
Почему я вдруг вспомнил о нем? Ну да, в связи с этим документом — выпиской из решения бюро райкома партии… Оказывается, Шамраю в 1928 году был объявлен выговор «за кратковременные троцкистские колебания». Эта выписка сейчас лежала в моем портфеле вместе с некоторыми другими документами, еще не подшитыми в «горелое дело». Само дело осталось в Москве, в сейфе Эрлиха…
«Возьмите, Александр Семенович, — сказал Русинов, положив на стол эту бумажку. — Может быть, пригодится». «А почему вы раньше мне ее не отдали?» «Да как сказать? — Он замялся. — Не придал ей значения. Да и не предполагал, что вы подключитесь к расследованию, дело-то вел Эрлих…»