Странно, очень странно.
Тогда, в предотъездной суматохе, я не обратил внимания на слова Русинова, они прошли мимо сознания, но теперь дрелью сверлили мозг.
Конечно, для Эрлиха выписка из решения являлась обычным листком бумаги, не имеющим никакого отношения к делу, а в моей версии она должна была занять важное место. Правильно, все правильно. Но, выходит, Русинов, которому я даже не намекал на свои предположения, откуда-то узнал о них. Откуда? Странная, крайне странная способность читать чужие мысли… А если это не чужие мысли, а его собственные? Что сказал Шамрай при нашем первом разговоре? «Русинов с меня трижды, нет, четырежды допросы снимал… Будто уличить меня в чем-то пытался…» И сами протоколы. Когда я их читал, то мне казалось, что Русинов вопреки предостережению известной пословицы пытался одновременно сидеть на нескольких стульях. И эта нервозность, непоследовательность, будто допрашивающий не столько хотел, сколько опасался определенности…
Без ничего ничего не бывает. Следовательно… Неужто Русинов уже тогда подозревал о том, что мне пришло в голову много позднее? Нет, конечно, чепуха. Он тогда бы рассказал мне о своих предположениях. Русинов не смог бы поступить иначе. Нет.
Но почему тогда он именно сегодня, узнав, что я уезжаю на Соловки, принес мне эту выписку? Судя по дате, он затребовал ее сразу же после возбуждения уголовного дела. Случайность? Подозрительная случайность…
И вообще зачем ему потребовалась эта выписка? Зачем, спрашивается? Что за повышенный, ничем не мотивированный интерес к биографии пострадавшего? Пострадавшим с подобной дотошностью не занимаются. Пострадавший — объект преступного посягательства, жертва. Значит, Русинов не считал Шамрая жертвой? И эти убегающие за стеклами очков глаза, уклончивые ответы, смущение… Нет, Всеволод Феоктистович не способен на подлость. Не должен быть способен!..
В Архангельск мы прибыли вечером, а на следующий день утром я выехал на Большой Соловецкий остров.
Мне был заказан номер в гостинице. Однако, всю жизнь недолюбливая гостиницы, я довольно охотно уступил настояниям заместителя главного инженера Арского, с которым познакомился в новогоднюю ночь у Сухорукова, и остановился у него. На квартире Арского я и познакомился с Зайковым. Произошло это при следующих обстоятельствах.
В один из вечеров хозяин показал мне коллекцию икон, собранных его сыном.
— По-моему, хорошая коллекция, — сказал я и, решив, что кашу маслом не испортишь, щедро добавил: — Очень хорошая.
Арский просиял: похвала коллекции была похвалой и его сыну. Когда мы, поужинав, сели за шахматы (в отличие от Москвы на Соловках не было принято работать по ночам), я поинтересовался у Арского, самостоятельно ли сын собирал коллекцию.
— Как тебе сказать? Без консультанта, конечно, не обошлось. Есть тут такой… В этом году его досрочно освободили. Сейчас на поселении, а до этого свободный пропуск из зоны имел.
— Консультант-то из художников? — спросил я.
Арский улыбнулся:
— Из парикмахеров.
— Нет, серьезно.
— А я серьезно и говорю: из парикмахеров. Король соловецких парикмахеров. Как там у Лескова?.. Тупейный художник.
Мне так часто не везло, что фортуне хотя бы для разнообразия следовало сделать мне маленький подарок.
— Уж не Зайков ли?
— Он самый. А ты откуда о нем знаешь?
— Слышал.
— Да, он старый соловчанин.
— Кажется, из «коллектива самоисправляющихся»?
— Верно, — подтвердил Арский. — Память у тебя — позавидуешь. Вот этот тупейный художник и был у Юрки консультантом. Должен сказать, неплохо в иконописи разбирается, не хуже, чем в парикмахерском деле и шахматах.
— Так он еще и шахматист?
— Первоклассный.
— Ну, уж первоклассный…
— Я у него ни одной партии не выиграл, да и тебя обставит. Можешь, кстати, проверить. Он ко мне иногда заходит по старой памяти. Вот и завтра будет. Сыграй с ним, если, конечно, подобных знакомств не остерегаешься…
Я «подобных знакомств» не остерегался. Поэтому на следующий вечер, когда Зайков должен был зайти к Арскому, я отложил посещение концертной бригады, которой очень гордился начальник КВО [7]и остался дома.
Тюрьма, исправительно-трудовая колония обычно накладывают на внешность и манеры определенный отпечаток, который стирается только временем. Но Зайков не был похож на недавнего заключенного, точно так же, как не был похож на парикмахера, дворянина или полковника генерального штаба. Он и его биография существовали как бы сами по себе: без связи друг с другом, не сближаясь и не перекрещиваясь. Нет, Зайков не производил впечатления озлобленного, раздавленного человека. Скорей, ему была присуща жизнерадостность, которая, видимо, основывалась на умении довольствоваться малым. Он не доживал свой век на Соловках, а жил полнокровной жизнью то ли философа, то ли жуира.
Арский проиграл Зайкову одну партию в шахматы, я — три… Король соловецких парикмахеров оказался прекрасным шахматистом — вдумчивым, осторожным и в то же время напористым. Возможно, конечно, что я несколько переоценил его способности, потому что сам в тот вечер не мог играть в полную силу. Ведь меня интересовали не столько шахматы, сколько партнер. Мне хотелось составить какое-то представление о нем: как-никак, от его показаний во многом зависел исход «горелого дела».
Еще в первый день своего приезда я попросил подготовить мне списки всех освобожденных за период с июля по октябрь прошлого года, а также список поселенцев, выезжавших на континент. Одновременно один из оперативников занялся по моей просьбе списком тех, кто в разные годы входил в «коллектив самоисправляющихся» или имел какое-либо отношение к художественной самодеятельности заключенных.
Я ни минуты не сомневался, что в этих списках обязательно окажется тот рыжеволосый незнакомец, приметы которого описали пенсионерка Грибанова и работник скупочного магазина.
Это был беспроигрышный путь, исключавший случайность. Отыскав рыжеволосого и допросив его, я бы уже не зависел от Зайкова. Но все преимущества этого пути не могли искупить один, но весьма существенный его недостаток: в полученных мною списках были сотни и сотни фамилий. И даже если мне в помощь выделили бы двух или трех сотрудников, проверка заняла бы не меньше двадцати, а то и тридцати дней — срок неимоверно большой.
Это вынуждало меня идти на очевидный риск. Что поделаешь, выбора у меня не было. Сидеть на Соловках месяц я не мог.
И я предложил Зайкову после трех проигранных мною партий четвертую, самую ответственную и самую рискованную, которую я собирался во что бы то ни стало выиграть…
Разыгрывал я ее вопреки всем правилам теории и практики. Именно в этом и заключалось мое преимущество…
20
В забранное редкой железной решеткой окно смотрела коренастая Архангельская башня Соловецкого кремля. Чуть дальше — такая же массивная Поваренная, наполовину прикрывающая собой Квасоваренную, где теперь размещалась каптерка.
В моем временном кабинете было тепло и тихо. Толстые бревенчатые стены и двойные двери с тамбуром не пропускали ни звука.
Зайков выжидательно посмотрел на меня. В его глазах не было настороженности — одно веселое любопытство. Точно с таким же любопытством он глядел на меня во время игры, сделав какой-нибудь заковыристый ход. Но теперь между нами шахматной доски не было…
— Хотите чаю, Иван Николаевич?
— Не откажусь…
Я заварил чай, разлил по стаканам, достал из тумбочки сахарницу и привезенную из Москвы пачку печенья «Карина».
— Иван Николаевич, почему вы избрали профессию парикмахера? Вы образованный человек, знаете языки, разбираетесь в экономике, математике, картографии…
— Ошибаетесь, Александр Семенович. Зайков, о котором вы говорите, давно умер, да будет ему земля пухом! — Он шутливо перекрестился. — Мой однофамилец изучал различные науки, был сведущ в языках, проливал свою голубую кровь за белую идею, почитал батюшку царя и трехцветное знамя… Разве у меня есть с ним что-либо общее, кроме фамилии? Я только куафер, Александр Семенович, труженик брадобрейного цеха, мастер усов и прически…