Четвертая страница:
«…Вымышленная от начала до конца версия о покушении служила далеко идущим целям…
Выговор за троцкистские колебания не только препятствовал продвижению Шамрая по службе, но и вызывал у некоторых членов партии, работающих под его началом, сомнения в возможности дальнейшего пребывания Шамрая на посту управляющего трестом и члена комиссии (см. копии протокола партийного собрания в тресте от 3/Х — 1934 г. и заявлений в райком партии тт. Якобса и Хабарова). Между тем вымышленная версия о покушении не только оправдывала бы потерю документов, но и способствовала бы упрочению положения Шамрая, создавала вокруг его имени определенный ореол. В этом смысле очень характерны заметка «Пожар» в стенгазете треста (см. копию), которую Шамрай не постеснялся отредактировать в нужном для него духе, выступления Шамрая на торжественном вечере служащих треста и на встрече с профсоюзным активом…
Шамрай, умело используя естественную реакцию общественности своего учреждения и сотрудников милиции на заявление о покушении, всеми силами препятствовал установлению истины, оказывал давление на свидетелей и руководящих работников вышестоящих органов милиции, спекулируя на таких понятиях, как бдительность…»
Пятая страница, шестая, седьмая и, наконец, восьмая:
«…В связи со всем вышеизложенным считаю:
а) поведение Шамрая компрометирует высокое звание члена партии;
б) оно несовместимо с дальнейшим пребыванием в партии;
в) действия Шамрая, выразившиеся в даче ложных показаний и в давлении на свидетелей, уголовно наказуемы.
Поэтому прошу:
1. Проинформировать о происшедшем парторганизацию треста и райком ВКП(б).
2. Направить представление об освобождении Шамрая от занимаемой должности.
3. Рассмотреть вопрос о привлечении его к уголовной ответственности.
4. Назначить комиссию для проверки работы старшего оперуполномоченного т. Эрлиха по расследованию указанного дела…»
Сухоруков дочитал докладную до конца, отложил ее в сторону, потер ладонью лоб; под куцыми бровями тускло блестели сузившиеся глаза.
Я достал из портфеля протоколы — толстую стопку бумаг. Сухоруков просмотрел лежавший сверху протокол. Скрипнув креслом, встал, отнес документы в сейф, дважды повернул ключ. Все это без единого слова, молча. Но мне его молчание говорило больше, чем любые слова. Уж как-то так у нас сложилось, что молча мы всегда лучше понимали ДРУГ друга, чем когда пытались объясниться…
Виктор снял телефонную трубку:
— Говорит Сухоруков. Соедините меня с Долматовым… Здравствуй еще раз. Мне с тобой нужно срочно переговорить… По «горелому делу»… Совершенно новые обстоятельства… Да, срочно… Очень срочно… Ты угадал: почти пожар… Хороню, через десять минут… Договорились. — Он повесил трубку. — А все-таки ты мальчишка, Сашка… Совсем пацан… Тебя в детстве часто секли?
— Ни разу.
Виктор удивленно посмотрел на меня:
— Врешь!
— Честное слово, нет.
— Все равно врешь.
— Да нет же…
— Ну, нет так нет, — примирительно сказал он и, помолчав, добавил: — А меня в пацаньи годы частенько секли… Почитай что каждый день. И мать, и отец. Только у матери рука была бабья, легкая. У отца — потяжелей… Помнишь моего отца?
— Помню…
— Хороший мужик был. Разумный… Значит, говоришь, не секли? Ну, ну… — Он налил в стакан воду из графина, сделал два глотка, поставил стакан на стол: — А заседание партбюро, видно, будет в середине следующей недели…
Сергей Высоцкий
Наводнение
1
Рано утром подполковнику Корнилову позвонил домой старший лейтенант Алабин из Василеостровского угрозыска.
— Что у тебя там, Вася, стряслось? — ворчливо спросил Корнилов. — Не дашь хорошему человеку кофе попить…
Алабин несколько лет проработал вместе с Игорем Васильевичем на Литейном, в Главном управлении внутренних дел, и Корнилов считал его своим учеником. Он сам и выдвинул Алабина в заместители начальника угрозыска района.
— Товарищ подполковник, вы извините, что беспокою. Но тут у нас такое дело…
— Давай выкладывай, — поторопил Корнилов. — Виниться потом будешь.
— К нам мальчишка пришел, к дежурному. Тот, который видел нападение на кассира, Костя Горюнов. Помните?
— Ты мне вопросов не задавай. Дело говори!
— Альбомчик принес Костя. С видами Ленинграда. — Голос у Алабина стал чуть-чуть торжественный: — И на одной фотографии, между прочим, грабитель собственной персоной!
— Как утверждает школьник Костя Горюнов? — уточнил Корнилов.
— Ну да. Как утверждает…
В голосе Алабина уже не чувствовалось ликующих ноток. Сдержанность подполковника, видать, охладила старшего лейтенанта.
— Интересно. Он у тебя, этот Костя?
— В райотделе. Я ведь тоже из дому звоню. Через десять минут буду там.
— И я подъеду. — Корнилов посмотрел на часы. Было пятнадцать минут девятого. — К девяти жди.
Он повесил трубку и подумал: «Раненько же прибежал мальчишка в милицию. А вдруг и правда не обознался? Только уж больно чудно — в альбоме нашел. Там ведь так заретушируют — маму не узнаешь».
Два дня тому назад в Тучковом переулке было совершено нападение на кассира института Нефтехиммаш Любу Нестерову, которая несла зарплату работникам филиала. Грабитель ударил Нестерову ножом, выхватил чемоданчик с деньгами и скрылся.
Свидетелями нападения оказались вахтер института старик пенсионер Симонов и ученик пятого класса Костя Горюнов, отпущенный в тот день с урока физкультуры. Ни тот, ни другой не запомнили приметы грабителя. Старик, как оказалось, плохо видел, а мальчик, наверное, очень растерялся. Он только твердил, что нападавший был огромного роста и с ножом. Единственное, что заметил вахтер, — преступник убежал во двор дома номер семнадцать. Двор этот был проходным.
Когда на место происшествия прибыла оперативная группа, Нестерова уже находилась в машине «скорой помощи». Ее вызвал мальчик, увидев, что кассир ранена. Старик вахтер с перепугу долго не мог набрать телефон милиции.
Служебная собака след преступника взять не смогла.
Следствие, конечно, заинтересовал вопрос, почему Нестерова шла с деньгами одна, без охраны. Оказалось, что в институте каждый раз ей давали в провожатые разных сотрудников, из тех, кто оказывался под рукой. Иногда люди отказывались или соглашались, а потом задерживались где-нибудь. Заходили по дороге в магазин, а то и просто пива выпить. Так произошло и на этот раз. Инженер Студенкин, согласившийся сопровождать кассира, задержался на Среднем проспекте у пивного ларька…
Несмотря на энергичные меры., принятые по розыску преступника, первые два дня результата не дали. И вот звонок Алабина…
В темноватом коридоре Василеостровского райотдела рядом с Доской объявлений висел портрет пожилого майора в траурной рамке. Лицо майора показалось Корнилову знакомым, и он задержался у портрета. Руководство райотдела и партбюро извещали о кончине пенсионера, бывшего начальника паспортного стола, Николая Николаевича Мавродина.
— Вот оно что… — прошептал Корнилов и вдруг ощутил жгучее чувство стыда и горечи от сознания неисполненного долга, который теперь уже ему не выполнить никогда… — «Гражданская панихида в клубе фабрики Урицкого… Похороны на Смоленском кладбище 14 октября в 10.00». — Корнилов дочитал некролог и повторил, словно эхо: —…На Смоленском кладбище…
В кабинет Алабина он вошел пасмурный, молча пожал руку старшему лейтенанту и тяжело опустился на стул:
— Ну что тут у тебя, Василий?
На лице старшего лейтенанта мелькнула гримаса разочарования, отчего он стал похож на обиженного мальчишку. Алабин считал, что новость, ради которой они встретились, заслуживала большего внимания. Корнилов почувствовал это и сказал примирительно:
— Ты на мое настроение внимания не обращай. Прочитал про Мавродина, расстроился. Я столько лет старика знал. В большом долгу был перед ним… Показывай свои картинки.
Алабин пододвинул ему большую, почти квадратную, книжку, раскрытую на середине. На развороте были две цветные фотографии. На одной из них, расположенной справа, был изображен на переднем плане фонтан, а за ним, на другой стороне Невского проспекта, высился Дом книги. Пестрая толпа текла по тротуару. Но фигурки людей были маленькие, изображение смазанное, расплывчатое, безликое.