— Я подумаю, что можно сделать… — Казимир не мог отойти от предыдущего признания избы, и не знал, как осторожно вернуться к теме родителей. — Уж чем-то помогу, то обещаю.
— Вот это мне любо. Когда начнёшь?
— Да прямо сейчас и начну, — кивнул ведун, подходя к полкам со снадобьями. — А ты расскажи пока… про деда и родителей… Как бишь ты говорил? Знался?
— А-а-а это… Да, было дело. Твой батька мою рощу срубил… ну-у-у… считай годков эдак двадцать назад, а может сорок... Ох, память… Тьфу ты пропасть… В общем, лихой же мужик был, скажу я, тятенька твой! Как мы друг дружку мурыжили, ты не представляешь. Иной раз, ну, всё, думаю… Карачун тебе лесоруб вышковский и жинке твоей… Как бишь их звали-то… Ох, и не дали боги трухле старой памяти… Хм… Что-то такое… Горемык… Гостимир…
— Горисвет его звали, — хрипло ответил Казимир, боясь даже дышать, дабы не прервать рассказ своего спасителя.
— А мамку как-то на «д», да?
— Доля.
— Хех, ну, ты подумай! Вот не чаял, не ждал, что на исходе полувека с их сыном буду дела водить, поди ж ты в такое поверь! Погоди-ка, ты ж ведун, так? А можешь ли ты, ведун, — с надеждой в хриплом голосе, проскрипела изба, — Мне дятла заговорить?
— Ты уже спрашивал, — бросил Казимир, не отвлекаясь от работы. Он открывал различные кадки, извлекая на свет самые разные колдовские предметы, иной раз пробуя на зуб, нюхая, и раскладывал всё, что считал приемлемым на столе. — Сделаю, раз обещал. Ты продолжай, я страсть, как хочу всё знать!
— А, да? Ну, это добро. Это мне любо. Давай тогда трудись, не отвлекаю. Так, бишь о чем же я? А, точно, Горисвет. Лихой был мужик. Я его и так и сяк путал, и тропинки местами менял, и пометки на деревьях ложные ставил, а он всё равно дорогу обратно находил. Жена его тоже… Стал быть мамка твоя, ну на что умная баба оказалася? Все мои уловки насквозь видела! Иной раз, я только подкрадываюсь, а сам думаю, сейчас как за косу хвачу, ох, завизжит, только пятки сверкать будут. А она развернётся, глазищами своими черными как глядь! Ты, говорит, чомор, руки свои от меня подальше держи, а то я тебе их вот этим самым топориком укорочу.
— Так ты чомор? — изумился Казимир. — А звать как?
— Был чомором… А кем прежде был и как звали… Я и не помню того времени. Это ж как давно было… У меня с годами не то, что память отшибает, иногда уже настоящее не шибко ясно вижу. Деревенею, стал быть. Трухи много, а жизни всё меньше.
— А отец значит твою рощу вырубил?
— Как есть, — скрипуче ответила изба. — По правде сказать, уж достал я его. Порой такие пакости творил, даже вспоминать стыдно. И чего я к нему привязался? А-а-а, пустое, уже не упомню. В общем рубил он мою рощу от души и с молодецкой удалью. Я поначалу только смеялся, затем ехидничал, затем гадствовал по-всякому, а когда одна осинка худосочная осталась, понял — карачун пришёл, да не по его душу. Я в то деревце вселился, думаю, костьми лягу, всю силу отдам, но топору не взять меня. Но Горисвет тоже был мужик что надо. Он рубил меня день и ночь без продыху. Жинка придёт, уж плачет, оставь ты мол, то ж чомор тебя изводит, надорвёшься, да сляжешь, а ему только б этого и надо! Но Горисвет был упёртый, и когда ствол моей осинки хрустнул, надламываясь, и начал заваливаться, я понял, всё, пропал.
— А почему ты не сбежал? — окликнул его Казимир, с интересом ловя нить истории.
— Ты знаешь… Пожадничал я. У нас там с лешим были свои недомолвочки… Давнее дело… В общем я ту рощу, можно сказать, обманом у него оттяпал. Он, конечно, шибко злился, даже прибить обещался! — Изба издала звук напоминающий смех. — А когда Горисвет последнее дерево рубить начал, тут-то я и понял, без деревьев в земле у меня силы нет. Ежели останусь, леший тотчас изловит и накажет. Лесовику без леса не жить. Так меня и порубили твои батька с мамкой.
— А потом? Как ты в избу превратился?
— То ещё не скоро сталося… Не поспешай. В общем батька твой, часть брёвен продал, а часть пустил на строительство. Давай, говорит, Долюшка новый плот справим, уж на что добрые брёвна заготовили. Так и порешили, значится. Построили они новый плот, широкий и справный. Радовалися, как дети, честное слово. И ведь не поверишь, именно бревно со мною, стал быть, туда и заложили в основание. То Долька, конечно, позаботилась, талантливая была девка, даром, что ведьма!
— Чтоо-о-о? — вскричал Казимир. — Ведьма? Моя матушка не была ведьмой!
— Это тебе кто такое сказал? — невозмутимо проскрипела изба.
Ведун подумал и не нашёлся, что ответить. Он лишился матушки во младенчестве, а иных родичей у него не было. Ведь и правда никто и ничего не сказал.
— Огнедар никогда об этом не рассказывал.
— Он тебе, как я вижу, много чего не говорил… Может боялся, что тёмная сила в тебе наружу вырвется? Может и потому… Но я так разумею, не хотел, чтобы тебя селяне на костре сожгли. Ты ж и так не в почёте ходил.
Это было верно. Казимира едва не утопили ещё малюткой, когда плот без родителей с одним ребёнком причалил к деревне, придя против течения реки.
— Так вот Долька ведьма была талантливая, но не злобливая. Как на духу скажу, засматривался на неё. Да нашему брату такую себе не хотеть… как тебе сказать, чтоб не обидеть… В общем и баба, и ведьма была она, что надо. Любому лесному духу на зависть, а я не исключением был. Ничего Долька тогда мужу не сказывала, но точно чувствовала в дереве душу чомора, потому в плот то брёвнышко вложила. Я по началу испужался, страсть как. Думал, всё. Не убила, хуже того! Подчинила и служить заставит, да всякие гадости делать!
— Ты же говорил, что и так пакостничал? — бросил Казимир через плечо, растирая в ступе семена льна, потихоньку добавляя в них сосновую смолу.
— Пакостничал, а как же. А тут и вовсе струхнул. Но Долька никак не пользовала… Я про себя так рассудил — она всё про меня знала, что я стал быть, внутри бревна живу теперь, и таким образом наказывает. Я как-то, когда Горисвета рядом не было, так прямо и спросил, мол, чего тебе надобно от меня?
— А она чего? — Казимир едва ли не прыгал от нетерпения. История о его отце, матери… Сколько лет он мечтал узнать хоть что-то! А теперь слушал длинный и подробный рассказ о родителях от… избы.
— Доля сказала, будешь служить нам двадцать лет верой и правдой, тогда отпущу на все четыре стороны.
— Ежели говорить по чести, то оно и справедливо было, ты ж их убить пытался, — заметил ведун.
— Не было такого!
— Когда люди в лесу теряются, они иногда умирают. А ты говорил, что тропинки путал, да пометки прятал.
— Ой, подумаешь, смертоубийство! — скрипя, хохотнула изба.
— Ну и дальше-то что?
— Так мы и плавали по речке, друг другом довольные. Доля следила, чтоб муженек меня из воды на берег не забывал вытягивать, а я пороги и камни обходил за них.
— Так почему они сгинули? — спросил, наконец, Казимир то, от чего сердце не на месте было. Правая нога застучала по полу, а руки перестали его слушаться, затряслись.
— Это Милолика твою мать со свету сжила, — мрачно обронила изба, будто и правда сочувствуя. — Она приметила меня, когда Доля и Горисвет в Вантит на ярмарку приехали. У причала заметила, змеюка подколодная. Весь день охаживала да соблазняла, но я сразу понял — прикинусь-ка я бревном всамделишным, ох и не добрый глаз у ней, у ентой завистницы. Но та разузнала, что батька твой и мамка тама частые гости, и стал быть, ещё вернутся и не раз.
— Погоди, это ж сколько лет назад было? Она же совсем молодая… ну, была недавно.
— Ведьма, — рассудительно проскрипела изба. — Ты думаешь, она девок первый год ловит? Сердца она не для морды этой с серпами забирала, а для себя. Молодость Милолики давно уж была неприлично долгой, но кто ж станет на такое брехать. Красивая баба она читай миром и правит, хоть бы кто во главе него не сидел.
— Что она сделала? — дрожащим голосом спросил Казимир.
— Горисвета одурманила. Он тогда на ярмарку ушёл, а Долька на плоту с тобою крохой осталася. И так долго не было его… Долька не выдержала и пошла искать. Уж не знаю, что она там нашла, но орала знатно, когда муженька обратно привела. Я такой ярости от ней и не помню… Ревела и лупила его. Потом вроде бы всё поуляглося… А как подальше от Вантита отплыли, тут у батьки твоего ум за разум… в общем, горе приключилося.