– Нет, Иван Кузьмич, не боюсь. Но в такой тяжелый для Родины момент не хочу, не нахожу полезным.
– Не находите полезным? Странно.
– Ничего, Иван Кузьмич, странного нет. Просто-напросто мы разные по характеру люди. Вы во всякой неудаче видите преступление и готовы всех причастных к этому людей сейчас же снять с постов, разжаловать и, говоря вашим языком, «головы порубать»… Я же, прежде чем обвинить, стремлюсь во всем разобраться. Война – ведь это не простое сложение предметов, и чья куча больше, та и победит. А война – это явление социальное, а ведение ее – искусство. И успех, как и неудачи, зависит не только от полководцев, но и от многих непредвиденных факторов. Вспомните нашу неудачу зимой в ржевско-вяземской операции. В чем причины нашей трагедии? Может быть, виновато высшее командование? Плохо продумало и разработало операцию? Нет. Операция была задумана и разработана правильно: сходящимися ударами нашего и Калининского фронтов с юга и с севера откусывалась вся ржевско-вяземская группировка, нацеленная Гитлером на Москву. Может быть, войска действовали нерешительно? Нет. Несмотря на суровые морозы, пургу, метель, на полную оторванность от основных сил и баз фронта, мы, а с нами и партизаны, дрались самоотверженно даже тогда, когда основательно иссякли силами. И вспомните, как мы воспрянули духом, когда 30 января нам сообщили, что высадилась воздушнодесантная бригада полковника Онуфриева, заняла Озеречню и вплотную подошла к железной дороге Москва – Минск, а с севера им навстречу прорвался и захватил Гологелово и Чепчугово конный корпус генерала Тимофеева и взял под обстрел Минскую автомагистраль и как тогда дружно двинулись на штурм Вязьмы?
Добров ответил:
– И все рухнуло.
– Да, рухнуло. А почему?
– Не хватило сил. К этому времени мы основательно выдохлись.
– Вот вам, Иван Кузьмич, один фактор. – Железнов загнул палец. – Противник оказался сильнее нас. Еще что?
Добров молчал.
– Еще то, что боевой дух немецкого солдата окончательно не был сломлен. А мы с вами-то на эту их слабость духа рассчитывали. И основательно переоценили свои силы. Вот вам, дорогой буденовец, еще один фактор. Если дальше продолжать рассуждать, то, наверное, найдем еще несколько существенных факторов, повлиявших на печальный исход этой операции. А каково было наше настроение даже в самое тяжелое время? Драться до последнего патрона, до последней капли крови. И ни у кого тогда не было мысли роптать на высшее командование. И сейчас надо не ломать голову над тем, кто виноват, а думать о том, как бы нам на своем участке помочь Сталинградскому и Кавказскому фронтам отстоять Сталинград и Кавказ, а затем ринуться в наступление и разгромить врага.
– Чем же вы собираетесь помочь, когда сама дивизия на ладан дышит. Не наступать ли? – Добров саркастически поджал губы.
– Если понадобится, то и наступать! Вот так-то! – твердо сказал Железнов и, дружелюбно положив руки на плечи Доброва, усадил его за стол. – Давайте завтракать, а то совсем замерзнет, – и тут же, наполнив стаканчики водкой, произнес: – Долой сомнения! Да здравствует вера в победу!
Не успели они закончить завтрак, как пропищал зуммер.
Железнов взял трубку.
На проводе был начальник отделения кадров капитан Сергиевский.
– У меня находится генерал Алексашин, – докладывал капитан, – он очень хочет вас видеть.
Полагая, что Алексашин опять будет отбирать кандидатов на выдвижение, – а Яков Иванович достойных придерживал для выдвижения в дивизии, – он, прикрыв микрофон ладонью, стал тихо наставлять Сергиевского:
– Вы не очень-то расхваливайте офицеров. А то он сразу таких на заметку. Поняли? Вот так и действуйте.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через полчаса Железнов принимал генерала Алексашина в своей землянке. Они сидели за дощатым столом друг против друга.
– Я к вам, Яков Иванович, с особой миссией, – начал Алексашин. – Высшее командование пожелало побеседовать с людьми передовой. Для этого нужен от вас один самый лучший командир роты. Прошу вас назвать кандидата.
– Интересно. Это что-то новое, – и Яков Иванович задумался, перебирая в памяти всех примечательных командиров рот. – По-моему, самым подходящим будет лейтенант Николай Кочетов.
– Кочетов? – Алексашин сделал большие глаза.
– А что вас удивляет? Это самый лучший кандидат. Смелый, решительный, с большим боевым опытом. Правда, грамотишка небольшая. Но с незаурядным умом офицер…
– Да-а, – многозначительно протянул генерал. – Меня удивляет не Кочетов, а то, что капитан Сергиевский расхваливал совсем другого – старшего лейтенанта Николаенко, ничего не говоря о Кочетове. Выходит, ваш кадровик не знает своих офицеров, что наводит меня на грустные размышления.
– Напрасно. Сергиевский прекрасный кадровик.
– Напрасно? Тогда в чем же дело?
– А дело в том, что в этом виноват не он, а я, – признался Яков Иванович. Алексашин покачал головой:
– Чего-чего, а уж этого-то я от вас, старого большевика, откровенно говоря, не ожидал.
– А вы не обижайтесь. На войне всякое бывает.
– Но только не это, – возмутился генерал Алексашин. – Надо хорошие кадры не прятать у себя за пазухой, а выдвигать на высшие должности. А то знаете, как иногда случается? За примером далеко ходить не надо. Ваш бывший сосед полковник Карамышев, чтобы избавиться от заурядного командира, пишет на него «добренькую» характеристику и представляет нам на выдвижение. Каково?
– Возмутительно, – поддержал Железнов Алексашина.
– Как-то он, будучи у члена Военного Совета, попросил назначить ему командира полка. Вот я и решил проучить его и предложил ему его же командира. Надо было в это время на него посмотреть, как он краснел, пыхтел и извинялся перед членом Военсовета, отбиваясь от этого кандидата. А тут я еще подлил масла в огонь и выложил его же характеристику. И, конечно, Карамышеву, что называется, досталось, как фрицам под Москвой…
– Одно могу сказать, правильно, – сказал Железнов, чтобы закончить этот неприятный разговор.
– Но хуже всего то, – продолжал Алексашин, – что он потерял у члена Военсовета и у меня веру в справедливое отношение к своим кадрам. Член Военсовета вернул ему характеристику, основательно предупредил и сказал: «Теперь я вам, уважаемый полковник, не верю. На днях буду у вас, посмотрю полк и командира и тогда решу». Вот так-то, уважаемый товарищ комдив! А теперь о лейтенанте Кочетове. Его я хорошо знаю и с вашим предложением согласен. Кочетова постричь, побрить, помыть, одеть в первосортное, и завтра к девяти ноль-ноль вам и ему прибыть к командующему фронтом.
– И мне? Зачем? – удивился Яков Иванович.
– Затем, что вы и еще офицеры других дивизий и частей, возглавляемые членом Военного Совета фронта, поедете в Кремль.
– В Кремль? К кому же?
– К товарищу Сталину. Но пока что об этом сообщите только полковнику Хватову и больше никому ни слова.
– К Сталину? Зачем?
– Я точно не знаю, – ответил Алексашин. – Но член Военсовета говорил, что товарища Сталина интересуют все вопросы, касающиеся боевой жизни и деятельности людей фронта, их быта, организации частей и соединений, построения обороны, словом, разговор будет о многом. Я полагаю, что всякий ваш разумный ответ и совет будет на пользу.
– Да, – вздохнул Яков Иванович. – Как это все неожиданно. Откровенно говоря, меня даже страшит… Если мне немного не по себе, то можете представить, что будет с Кочетовым. Ведь это молодой паренек, белорус. До войны, как он рассказывал, кроме своей вески и Витебска, больше ничего не видал. И вдруг прямо к Сталину…
– Ничего страшного.
– Легко сказать. Поглядел бы я на вас, – Железнов с хитрецой смотрел на генерала, – каким героем выглядели бы перед ним вы?.. Да, вы сказали никому не говорить… А как же Кочетову?