Татьяна Андреевна, мать Семена, обладала не только проницательностью, но и юмором. Она умела войти в наши мальчишеские заботы, дать ненароком дельный совет. У нее хватало такта не вмешиваться в чисто «мужские» дела и предоставлять Семену полную свободу. Правда, когда нужно, она всегда успевала сказать:
— Как женщина я это осуждаю. Это некрасиво потому-то и потому… А как мужчина я бы сделала так-то и так-то…
Если мы принимали ее вариант, она восхищалась:
— Молодцы! Я век прожила, но до такого сама никогда бы не додумалась!..
Однажды, войдя в комнату Семена и на полуслове прервав наш шепот, Татьяна Андреевна сказала:
— Я вижу, вы усердно занимаетесь?!
— Мы тут слово одно никак не переведем…
— Давайте, давайте, — махнула она рукой. — Шепчитесь!.. Все равно я раньше всех узнаю вашу тайну.
— Какую тайну? Никакой тайны нет!
Она погрозила Семену пальцем.
— У меня есть секрет! — засмеялась и ушла.
Мы сразу подумали о Миленке. Задолго до этого Семен сказал, что любит ее, писал записочки, а я передавал ей. Ответов он обычно не получал, и это нас больше всего злило. Мы допускали все, что угодно, даже то, что сердце ее отдано другому, но чтобы нас так игнорировали?! С ребятами она не дружила, а предположить, что Семен — лучший, после Генки, в классе — мог кому-то не нравиться?! Это сверх наших представлений о дружбе, о любви…
Когда на переменах Семен подсаживался к Милене за парту и просил объяснить непонятную будто задачу, ее подружки, с которыми она делилась секретами, окружали его и со смехом произносили одно только слово:
— Семен?!
— Се-ме-ен?!
— Семен, Семен?!
И смотрели на него так выразительно, что он, боясь разоблачения, поднимался и бросал им сердито:
— Отстаньте, цыпочки! Привязались, что надо?! — и уходил из класса под их веселые иронические смешки.
И вот вдруг Татьяна Андреевна заявила, что знает секрет… Я смотрю Семену в глаза; он не должен моргать. И он выдерживает. Потом говорит:
— Я полагаю, у нас пока нет оснований сомневаться друг в друге. Это — ее предательство, либо… что-то непонятное. Узнать бы…
А как узнаешь? Не спрашивать же его мать: откройте ваш секрет, дорогая Татьяна Андреевна!..
Татьяна Андреевна будто слышит наши сомнения. Она опять заходит к нам. Мы не сводим с нее глаз. Мы, наверное, растерянны и серьезны до комичности. Она, конечно, не замечает этого и говорит:
— Свой секрет, кроме вас, я никому не открою!
— А про что секрет? — спрашиваю я равнодушно, во всяком случае, мне кажется, что я говорю равнодушно.
— Про любовь, про что же еще?!
Мы как воды в рот набрали, теперь и вовсе боимся выдать себя неосторожным словом.
— Слушайте, — звонко произносит Татьяна Андреевна, — и запомните: мальчики, когда они влюбляются, начинают сами мыть себе ноги.
Мы снисходительно усмехаемся: тоже еще — секрет!.. Отворачиваемся от Татьяны Андреевны с таким видом, будто нам известны секреты похлеще, а она, все еще улыбаясь чему-то, уходит.
Вечером, придя домой, я первым делом мою ноги. Мать увидела, позвала отца:
— Смотри, отец, парень-то наш, наверное, влюбился?! То, бывало, палкой не заставишь, а то сам ноги моет.
— Ды прям… — огрызаюсь я. — Уж и ноги-нельзя помыть…
Сомнений после этого никаких не осталось. Мальчики, когда влюбляются, действительно начинают мыть себе ноги.
Я не ревную Семена.
Иногда мне кажется, что я просто завидую ему.
Возьмись он рассказывать кому-нибудь о своих чувствах к Милене, о том, как добивался ее взаимности, так из этого вышел бы целый роман. В нем были бы и муки его души, и трепет сердца, и тонкие наблюдения ее характера, описание ее взглядов, и то предчувствие волшебства, что неосознанно возникает в подростке вместе с ощущением необычного волнения крови при виде румянца на ее щеках…
Татьяна Андреевна внушала Семену, что он будет доктором, хирургом. А для этого прежде всего надо стать наблюдательным, «остро наблюдательным», как говорила она.
— Люди не должны догадываться о твоей проницательности, — так обычно заканчивала она наставления, — в этом вся мудрость.
Я же мечтал о море. И эта мечта казалась мне достижимой скорее, чем внимание Милены, тем более — дружба с ней.
…Мы начали пятый класс. Объявили, что нашу, мужскую, школу соединяют с женской. Пришествие девчонок ожидалось притихшей школой с каким-то страхом, нетерпением и любопытством. И в то же время было уже и пренебрежение к ним, почти как предубеждение.