— Ничего, — сказал, — пронесет.
Оба смотрели на графитово-серую реку, на сумрачные унылые берега, на синевысмоленные горбатые днища лодок высоко на суше. Взгорбаченное, как лодки, и полосато проконопаченное небо было над пристанью, над всем поярковским побережьем. Под окном черная карликовая береза терлась сухой веткой по стеклу и скрипела.
— Да, — вздохнул Сергей, — мне тоже хочется в Горький.
— На Откосе сейчас костры, листья жгут…
— Жгут, — согласился Алик.
Из коридора треснули ногой по фанерной двери. Несколько человек вместе с Подложным вошли в кабинет. Горобец повернулся к ним. Улыбался Бочкарев, облизывая запекшиеся губы, и спрашивал Черемизина:
— Как праздничек, было небось? Я это дело сразу по носу замечаю!
— По своему? — усмехнулся Павел Иванович. — У тебя-то нюх борзой…
— Скажешь тоже…
— Не отказывайся, Бочкарев, — поддержал Павла Ивановича Подложный. — Нюх у тебя — и в будьдень не промахнешься!
«А что, если сказать при всех, с кем Бочкарев праздновал? — подумал Сергей. — Заставит его Подложный объяснительную писать или нет? Вряд ли! Как бы и сам тут не был замешан…»
Бочкарев пристально взглянул на Сергея, будто пытая мысли его. Подложный уселся в кресло.
— Начнем! — сказал он. — Синько, садитесь. Слово Бочкареву. Некоторые забыли… Синько, садитесь, чтобы я не указывал на вас пальцем… что по нашим поступкам судят о всей пристани!..
Бочкарев, против обыкновения, говорил мало и не так рьяно, как умел и как можно было от него ждать.
— Синько не выполнил приказ, отказался ревизовать скот на деревне. За это надо его наказать. Константин Николаевич велел ему написать объяснительную, — добавил Бочкарев после паузы, — но он такую чушь напорол, что читать не стоит…
— Все у тебя, Михаил Григорьевич? — удивился Подложный. — Мало. Мы ждали, что ты осветишь всю деятельность Синько, а так его и прорабатывать не за что.
Бочкарев сосредоточенно поковырял пальцем в ухе, подумал, посмотрел на Алика, вскользь на Сергея, развел руками:
— Праздник виноват, Константин Николаевич. Мы Синько давно знаем, про него и говорить особенно нечего. Трудится день-деньской, а так — что скажешь?..
Константин Николаевич выгнул лопатки, нагорбился, заморгал. Плексигласовая линейка в его руках запрыгала по стеклу на столе. Мерный стеклянно-металлический звук был похож на тиканье метронома. Алик посмотрел на озабоченное руководство и отмстил, что по лицу Подложного словно провели бледно-фиолетовой кистью. Начальник пристани порылся в бумагах и заговорил на высоких нотах:
— Плохо, Михаил Григорьевич, знаешь ты молодые кадры. Не раз тебе Колесов говорил, что надо вникать в их личную жизнь. Поскольку ты теперь замещаешь парторга, должен знать психологию подчиненных.
Бочкарев так и дернулся, думая возразить, но Подложный поднял ладонь, как автоинспектор стоп-сигнал, и продолжал:
— Я не снимаю ответственности с себя. Не выполнил Синько приказ — собираю командиров производства, отрываю их от работы, чтобы дать ему понять: тут не шарашкина контора. Кстати, что думаете об этом вы, Синько?!
Алик не спеша поднялся, смотря в окно. Сухая ветка березы все так же скреблась в стекло. Он хотел сказать, что не меняет свои мнения как перчатки, но раздумал:
— Добавить мне нечего.
Подложный отложил линейку. Короткие ладони цепко легли на стол. Внимательно осмотрел начальник своих людей. Он ждал. С годами научил их не только выполнять план, но думать и говорить так, как требовали интересы дела. После нынешнего совещания Колесов не сказал бы, что Подложный не воспитывает молодых специалистов. Жаль, нет его сейчас.
Крепче других тут Черемизин, соорганизатор он сильный. Какой уважающий себя начальник поставил бы его на крупнейший участок без опасения, что Черемизин не подсидит его? А он, Подложный, поставил. Не все знают, что есть между ними барьер, который Павлу Ивановичу не перепрыгнуть, — судимость. Спасибо прокурору, раскопал черемизинское дело.
Глупо влип тогда Паша. Парень был молод, горяч, а то бы и по пьянке не всадил вилку в бок своему дружку, попробовавшему обольстить его невесту. Из заключения, пришел — попросился на участок рабочим. Костя ход конем — поставил его техником, а через полгода начальником. На висках мужик седые подпалины нажил, а прямоты в характере еще не убавилось. Однажды мудрить вздумал, пришлось осадить: а помнишь, дорогой, края глухие…