Может быть, поэтому люди и страдают так тяжело.
Каждые полчаса на морях смолкают рации. И каждые полчаса радисты забывают о своих трубках, папиросах и сигаретах. Каждые полчаса три минуты вслушиваются они напряженно в эфир. Они слушают океан, чтобы откликнуться на зов о помощи.
Кому и что крикну я?!
Неужели же во всем городе нет теперь человека, который бы выслушал, утешил меня? Просто поговорили бы о пустяках, но так, чтобы потом дышалось легче, чтобы сердцу стало просторней!
Вспомнил!
Милена писала, что в редакции комсомольской газеты работает Светка Демина, ее подруга.
Это была единственная девчонка в нашем классе, которая сидела на задней парте — всегда на последней парте правого ряда, в углу у стенки. Кажется, ни разу за десять лет не сменила она место. Тихая, худая, бледная. Не по возрасту большие выразительные глаза. Карие. И какой-то ломкий, как звук балалаечной струны, голос. Никогда бы не подумал, что такая может стать журналисткой. Другое дело — парикмахершей или кассиршей, пианисткой, наконец! Но журналисткой?! Тихоня, Галу́шка!.. — как звали Светку в школе — это может быть только в нашем городе, или больше нигде!
Когда на море после сильного шторма входишь в штиль, на душе хоть и хорошо, но все-таки неспокойно. Уже не в тягость заботы: можешь нежиться на солнце, сосать трубку, которая разгорается с первой спички, а ты, словно не веря себе, будешь бесцельно брякать в руке коробком, щуриться на блеск волны и смачно сплевывать, все еще переживая в душе тревоги авралов и невольно напрягаясь от длинных, как буксирные концы, распоряжений и команд вахтенного начальника с тугими, точно морской узел, ругательствами, что ожесточали тебя и злили и помогали перебарывать стихию. После сильного шторма хорошо идти по волне — небольшой, балла на три, встречь ветру, срывающему пенные гребни, чтобы морская пыль залетала в трубку и шипела в ней и клокотала, а ты бы время от времени накрывал чубук большим пальцем, не боясь обжечься приминал слегка жар и пепел, чувствуя, что ноги сопротивляются качке, и посмеивался бы и радовался победе.
Кто не испытывал такого облегчения и такой радости, тому не понять, какие чувства захватывают моряка, когда на траверзе судна замечает он темную полоску родного берега, а потом и белую башню маяка, и тонкие, как аистиные ноги, телемачты, и четкую линию мола близ гавани.
Нечто подобное испытываю теперь я, направляясь в редакцию, где должна работать Светка Демина. Не знаю, чем объяснить такое состояние. Может быть, тем, что трагедия с Миленой измотала меня, как буря. Или надоела, опротивела отрава одиночества? А может, встреча со Светкой кажется мне похожей на встречу с родным берегом, на котором все как прежде, только не светит маяк…
Мой маяк…
Я шел в редакцию первый раз в жизни и — взрослый человек! — чего-то побаивался. Скажут, чего шляешься, людям мешаешь!.. Впрочем, я решил никому не мешать. Открыл дверь в один кабинет — Светки нет, в другой — тоже нет, в третий…
Комната оказалась проходной. Из нее было еще две двери и, чтобы заглянуть в них, надо было, конечно, войти, поздороваться. Не успел я с духом собраться, как меня спросили:
— Э! Вам кого?
За одним из столов сидела равнодушная белобрысая девица, перебирала и сортировала письма. За другим, откинувшись на спинку кресла, в руке на отлете сигарета, изо рта дым клубом — молодой широкоплечий парень в очках с массивной оправой, пышной гривой волос, напоминающий не то Алексея Толстого, не то Тургенева. Сбоку от него сидел какой-то очкарик — маленький, замурзанный, с тихим голосом, и, не обращая на меня внимания, читал по раскрытой тетради.
— Эт-то не пойдет, — не дослушав, говорил ему похожий на Толстого и Тургенева, — давай дальше. А вы присаживайтесь, сейчас! — кивок мне на стул с другой стороны стола.
Делать нечего, присел. Смотрю, слушаю. На столе перед большим очкариком штук пять или шесть зажигалок. Он вертит их, щелкает крышками — если фитиль загорается сразу, парень довольно хмыкает, этак оценивающе прищуривается на зажигалку, но в конце концов решительно отодвигает в сторону:
— Эт-то не пойдет!..
А маленький очкарик переворачивает торопливо страницу, читает еще быстрее, почти взахлеб, и бисерный пот выступает у него на лбу… Бедный автор! Какие стихи отвергаются!.. Да так скоро! Впрочем, если бы не зажигалки, стихи отвергались бы, пожалуй, нечитанными.
— Все! — говорит с шевелюрой, сгребая зажигалки в горсть. — Эт-то не подходит. Приноси что-нибудь поинтереснее.