— Ты чего?! Надо мной смеешься?! — вскрикивает она, топая по ковру белым каблуком. — Все выкладывай! Немедленно, все!..
— Ну как же, — я развожу руками, — ты теперь Ла-во-оч-кина… Так просто и не обнимешь!..
— Да-а…
Она усаживает меня на диван, бочком на краешек мостится сама, складывает на коленях руки.
— Давно уже Лавочкина, — рассказывает она, а глазами пожирает меня, и — то лукавость, то грусть, то какое-то онемение в ее взгляде или испуг, то снова радость. — У меня двое ребят: мальчик и девочка. Девочка на тот год в школу пойдет, мальчик в сад. Работа, как видишь. Кончила институт заочно — могу похвастать! Теперь я уже зав. Командую отделом комсомольской жизни. Вот и все. — Она подняла брови, будто раздвинула их шире, и без того широкие. — Ты?..
— Я?.. Я так же: штурман, отпускник.
И вот — первая пауза в разговоре, первая минута молчания, когда мы не столько разглядываем друг друга, сколько думаем, можно и нужно ли говорить сейчас о Милене… Лучше промолчать. Не может ведь Светка думать, что я н е з н а ю. А я, я не могу спрашивать — ведь никто не скажет о Ней нового, никто, и Светка тоже.
— Я пока в дрейфе, — говорю и сам не понимаю, то ли в шутку говорю, то ли всерьез, а она почти в голос со мной:
— Ничего, ничего, все обойдется… — и слегка трогает меня за рукав. Спохватывается, идет к столу, энергично двигает его на место, потом берет лист с газетным оттиском, держит его вверх тормашками, пытается найти, прочитать какое-то место.
Немного погодя мы начинаем весь разговор сначала, только подробнее. Оказывается, после школы Светка работала именно в парикмахерской, как я и думал. От нечего делать, говорит она, завела кондуит на своих клиентов. Выдумывала им профессии, добродетели и пороки, потешалась над ними всласть, а иногда и горевала — хоть и клиенты, а все-таки люди. Выдумка ее шла от какой-нибудь истории или фразы, оброненной посетителем, или от того, что сама видела: галстук, который перестали завязывать женские руки, подгоревший под утюгом воротник, рукава с одной запонкой или чье-то истерзанное бессонницею лицо…
Девчонки, с которыми работала Светка, знали обо всем и как-то раз, чтобы подшутить над ней, показали ее блокнот одному журналисту. Его Светка тоже не постеснялась расписать, да так, что он сперва хохотал до упаду, а потом умолял Светку подарить ему блокнот. Журналист этот, Тимофей Колобов, был заместителем редактора газеты. А кончилось все тем, что в один прекрасный день за Светкой прислали машину и отвезли в редакцию. Там дали задание — написать об ударницах с трикотажной фабрики, она сделала, но выступать под своей фамилией отказалась. Поставила псевдоним — С. Галушка, да так и осталась, как С. Галушка, в редакции, уже навсегда.
— А знаешь, — призналась она, — я тогда лучше писала, хоть моих фельетонов и сейчас боятся. Теперь привыкли, а то ведь и шантажировали, и угрожали, и подарками пытались задобрить…
Утомленная рассказом, взъерошенная, потому что когда рассказывала — в азарте лохматила космы, она жалостно вздыхает.
— Наболтала тебе три короба, а простое задание не могу осилить. И так бывает…
Я не верю.
— Ах, не веришь, — как-то ласково возмущается она, — на-ка тебе письма, сочини ответ. Один на всех, понимаешь?
— Зачем это?
— У-у!.. Я тебе объясню, — говорит она, а мне кажется, что уже нет ничего страшнее этого «у-у!..». — Раз в месяц у нас выходит полоска «Подруга». В прошлом выпуске мы затеяли разговор о любви, о дружбе. Вот и хлынул поток. Девчонки, мальчишки жалуются друг на друга, всем хочется «чистых» чувств, только они «пока в ссоре». А как их помирить?! В редакции все отказываются: сама заварила — сама расхлебывай! А у меня голова на части разламывается… Выручи, а?!
— Свет, я же штурман.
— Ничего ты не понимаешь! Представляешь, им отвечает сам штурман, штурман дальнего плавания… Сотни девчонок мечтают любить моряков. Тысячи мальчишек сами хотят стать такими… Ты… расскажи им о любви…
— Ну!.. — я подумал и… сдался, чтоб доставить ей хоть маленькую радость нашей встречей. — Ладно, письма прочитаю, а надумаю что — скажу.
— Великолепненько, гора с плеч! Сиди тут, никого не бойся, никому не открывай. Как будет готово — позвони по этому номеру, я прибегу. Вот так вот!..
Она пишет номер телефона, оставляет его на столе, берет газетные оттиски и уходит с коварной улыбкой. Дверь за ней защелкивается на английский замок.
Как странно все.
Я сижу за столом, на Светкином месте. Здесь работает, пишет местная знаменитость — Тимофей Колобов, правда, имя его я услышал сегодня впервые. О чем он пишет? Плохо или хорошо? Наверно, хорошо, иначе Светка бы не сказала, что «он у нас как писатель». Да и грешно жить на нашей земле и писать плохо. Колобову есть у кого поучиться. В наших краях подолгу жили Лесков, Толстой и Тургенев, Бунин, Фет… Как же после них писать плохо? Читатели засмеют. Но не позавидую я этому Колобову, хотя устроился он ничего: мягкая мебель, ковры, полированный стол, набор всевозможных ручек на мраморной подставке… Только пиши! Шелковистые портьеры на окнах. А вот и Бунин — портрет на стене. Верно, уважает, чтит его Колобов.