— Давай, давай, дерзай, Светка!
— А все-таки скажи, это ты про Семена?!
Я молчу.
— Знаю, — говорит она растерянно, и интонации Миленкиного голоса слышатся в ее словах, — не скажешь, а это ты про Семена. Он и мне дружбу предлагал…
Вот этого я не знал.
С того вечера, когда я читал Милене стихи, и до отъезда в мореходку я был у нее только однажды, как раз в тот день, когда мы объяснились с Семеном. Он тогда еще предлагал отнести ей мою записку, а я отказался.
Вымытый, вычищенный с головы до ног (которые мальчики сами моют, когда влюбляются), в белой рубашке с отложным воротником, без единой кляксы на пальцах, в пиджаке, не совсем новом, правда, но зато из нагрудного кармана торчала головка новенькой китайской авторучки, в блестящих, как автомобильные фары, ботинках, от которых метра на три вокруг разило гуталином, явился я пред ее очи.
— О-о?! — сказала встретившая меня ее мать. — Мил, ты посмотри, кто пришел!..
Она провела меня в комнату, сама стала возле двери, догадываясь, что такой визит неспроста.
Я поздоровался еще раз, уже не так уверенно, как в коридоре. Скручивая за спиной в тугой жгут фуражку, собрался с духом, выпалил:
— Милена, пойдем, пожалуйста, в кино. Дети до шестнадцати лет не допускаются, но нас пустят. Билеты я уже взял… Теть Рай, отпустите нас!..
Мать ее качала головой, улыбалась.
— Разве я ее не пускаю? Дочь?!. — спросила она. — Не поздно только?.. — И то мне: — Милка — невеста, пусть сама думает, с кем ей ходить в кино… — то ей: — А, дочь?!. Пойдешь, что ль?!
Тут только я осмелился и посмотрел на нее.
Она стояла возле стола, одним коленом на стуле, с которого поднялась, когда я вошел, красная, как мак, внезапно встревоженная, растерянная. Неподвижно, как истукан, смотрела в тетрадку. Мелькнула мысль, что я обидел ее и она сейчас заплачет. Маленькие пальцы в трикотажном чулке не то шевелились, не то дрожали. Я уже видел, что она откажется, и, готовый провалиться сквозь землю, стыдился, понимая, что это моя первая и последняя попытка на всю жизнь.
Милена взяла тетрадку — промокашка вылетела на стол, потом подняла голову, удивленно посмотрела на улыбнувшуюся, вроде ничего не понимающую мать, затем на меня, и что-то в это короткое мгновение изменилось в ней, какая-то восторженность промелькнула в лице, в глазах.
Она сказала:
— Пойду, а чего ж! Кино хорошее, говорят…
Весенние сумерки торопливо спускались на город.
Дорога к кинотеатру вела через огромный тополиный парк, посаженный в годы первых пятилеток. В глубине парка, словно символ того далекого времени, из массивных, грубо отесанных плит ноздреватого известняка сооружен бассейн, повторяющий контурами пятиконечную звезду. В центре бассейна из остроугольной пирамидки бил фонтан. От «звезды» прямыми лучами разбегались к окраинам парка длинные темные аллеи. Ветви тополей густо смыкались вверху, и потому даже в жаркие дни в аллеях сумеречно и прохладно. Ночь наступала тут почти сразу, едва солнце закатывалось под крыши. В парке иногда шалили, вечером и ночью там было опасно. Мы с Миленой могли обойти его стороной, но, очарованные тихим и в то же время торжественно-светлым праздником в нашей душе, мы были горды, отчаянно смелы и уверены в бесконечности нашего счастья. Никто не заставил бы нас выбрать другую дорогу.
Шли рядом.
Наши руки едва не касались. Но чтобы преодолеть расстояние — может быть, сантиметр или такую узкую полоску, в которой застрял бы и тонкий листок ясеня, требовалось усилие воли — все равно как чтобы сдвинуть гору. Надо было остановиться передохнуть или сказать что-то, но язык не поворачивался. Не хватало моченьки даже голову повернуть и улыбнуться ей.
Что-то похожее, наверное, испытывала и она. Шаг ее был сначала неровен. Несколько раз я пытался подладиться, частил, а она косила на меня взглядом, старалась идти размеренно, спокойно. Наконец и один и второй шаг мы сделали вместе, как она снова сбилась. Остановилась от неожиданности, посмотрела на меня как-то изумленно-непонимающе и вдруг засмеялась:
— А-а, пошли-ка!
И я засмеялся. Стало легко и просто. Сердце перестало дурачиться. Оно будто плавало в груди и плавилось. Я притронулся к ее локтю, и она чуть отстранила его, потом порывисто прижала к себе. Так мы и шли — теперь уже совсем рядом, нога в ногу, — через темный пустынный парк, по длинной аллее, полной неясных звуков настороженно-чуткого эха, вторившего нашим вздохам, нашему шепоту. Далеко впереди слабо просачивался пятнами бледный электрический свет улицы, мелькали неясные, призрачные тени прохожих. И все это уже за парком, и так далеко, как будто в другой жизни. Над нами в тополях сонно взграивали на гнездах грачи, с костянистым звуком хлопали их крылья. А мы о чем-то говорили и говорили, забыв о страхе, одиночестве, и было тревожно-восторженно на душе от мысли, что эта наша первая прогулка, первый вечер и все это должно было наступить давно и навсегда.