У фонтана остановились.
Каменный парапет бассейна пропитался сыростью, от него веяло холодком, и горьковатый запах листвяной прели поднимался от черной воды, свежело. Невдалеке послышались чьи-то сбивчиво-торопливые шаги, говор. Мы невольно подались ближе друг к другу, и ее горячее дыхание, волосы ее коснулись моей щеки…
Шли двое: парень и девушка. Они приглушенно спорили. Не замечая нас, остановились у противоположной стороны бассейна, и девушка оживленно, с отчетливой надеждой в голосе спросила:
— А по-омнишь?!
Парень промолчал.
— Ну?! — повторила она капризнее.
С какой-то до боли знакомой, но неузнаваемой из-за шепота интонацией он торопливо ответил:
— Кажется, у тебя нет оснований упрекать меня в забывчивости…
Вдруг — чмок! чмок! — звонкий поцелуй. Кто кого — поди разбери!..
— Бежим! — сказала девушка. — А то опоздаем!..
С легкой и грустной завистью слушали мы их топот, и нам тоже хотелось поцеловаться, но теперь мы не могли, догадываясь, что парк и «звезда» фонтана — их место. Что ж, пусть так и будет. Если бы мы поторопились, нам было бы теперь неловко и стыдно, а почему — и сами не знали, как объяснить.
Пора и нам. Но так заманчиво ожидание таинственного еще «чего-то»!.. Постоять хотя бы минуту…
— Смотри, — шепчет Милена, — в воде… огни. Это звезды!
Вершины тополей над бассейном сошлись в черное сплошное кольцо, а в нем чуть светлело незакрытое ветвями небо, по которому звезды — будто брошенная россыпью горсть пшеничных зерен.
— Слышишь, тополем пахнет? — спросила она.
Я улыбнулся:
— А это не звезды?
— Пусть звезды… — согласилась она и, взяв мою руку, повела.
До начала сеанса мы ходили по яркому фойе и не то выбирали, не то искали среди молодых людей пару, которая недавно была там, у фонтана.
За весь вечер мы ни словом не обмолвились о Семене. Почему? Как будто его не было никогда, а ведь я знаю, мы думали о нем…
Годы не состарили парк.
Густые черные тополя все так же могучи, все так же их ветви застилают над аллеями небо, и днем здесь по-прежнему холодный просеянный свет. Серебристый пух медленно стекает с деревьев, инеем обметывая бровки аллей. Мальчишки ногами сгребают его в кучки, бросают спичку, и пух пыхает, точно зажженный порох. Разрушился лишь, обкрошился местами рыхлый известняк плит бассейна, да на месте изящной стрелы-пирамиды, из которой бил когда-то фонтан, торчит теперь ржавый огрызок трубы. В самом бассейне затхлая дождевая лужа, покрытая пухом, который дрожит и морщится на ветру, напоминая неизвестно почему измятую белую скатерть.
Возле бассейна — покривившаяся самодельная скамейка в одну доску. Повсюду вокруг кучи песка, грязные рассыпчатые комья извести, битый кирпич, щебень. Бассейн, видимо, собираются ремонтировать…
Раскуриваю трубку и вспоминаю целовавшуюся здесь пару.
Испуганно-ворчливый, торопливый возглас того парня знаком мне. Последний раз я слышал его не так давно, когда после двух или трех рюмок коньяка я спрашивал Семена:
— А по-омнишь?..
И он отвечал:
— Надеюсь, ты не намерен упрекать меня в забывчивости!..
Быстро, коротко произносил он слова, будто зубилом по железу рубил — привычно, не задумываясь.
Я могу ошибаться.
Я ничего не утверждаю.
Я сомневаюсь.
Сомневаюсь сегодня так же, как удивлялся много лет назад, когда на другой день после нашего «похода» в кино Семен многозначительно сказал:
— А ты, мальчик, успехи делаешь, успехи!.. Прими мои поздравления!..
Никто ведь не знал и не видел нас с Миленой. Откуда же?..
Теперь, воображаемые, они, как живые, сидят со мной рядом на скамейке: слева Милена, справа Семен. Она опустила голову, слушает меня, молчит. Молчит, соглашаясь со мной.
И Семен молчит. Только он ухмыляется. Откидывает небрежно кудрявое колечко с виска, готовый отмахнуться от моих назойливых вопросов или бросить с добродушной, ничего не значащей торопливостью:
— Помню! А что?!
Мы с Миленой встаем и уходим.
Семен остается один.
Мы знаем, если оглянуться, за тополиным пухом не увидать его тени.
Молча проходим мы с Миленой через город. Скоро уже и мой дом, надсадно болит сердце — не хочется расставаться. Я замедляю шаги, смотрю на нее, и она улыбается. Лучатся затуманенные слезой глаза, дрожит ямочка на подбородке и тонко трепещут ноздри, как у ее матери, когда я курил у них сигареты. Милена опирается на мой локоть и словно удерживает меня. Я останавливаюсь. Наваждение так сильно и реально, что я спрашиваю ее, воображаемую, вслух: