— Ты что?!
«Я не могу больше», — шепчет она.
«Что ты!..» — убеждаю я, пытаясь схватить ее за руку, а она ускользает, прячется за мою спину и растворяется в воздухе среди улицы.
«Пойдем, пойдем!..» — зову я, хотя уже и миража нет, осталось только ощущение мимолетного прикосновения ее щеки к плечу и шорох сиреневого платья, и скользящий шелест голубой прозрачно-переливчатой газовой косынки.
— Где же ты?
Я повторяю это вслух, машинально вынимая из кармана очки. Оглядываюсь… Оглядываюсь уже напрасно, уже чтобы посмотреть, не видел ли кто меня с очками…
Перед нашим домом между двух лип густо разросся куст белой розы. Идет мимо женщина, впереди нее прыгает девочка лет пяти. Ее синий бант замирает на лету, как синяя бабочка, и скачет с дорожки в сторону, к кусту. Маленькая рука тянется к матово-зеленому тугому бутону, из которого едва проклюнулись белые носики лепестков.
— Зачем ты? — спрашивает женщина, и детская рука нерешительно останавливается перед веткой.
Знакомая картина.
Так бывало, когда куст выкинул первую завязь. Мать моя боялась, что прохожие оборвут розу, не дав распуститься, и часто садилась за шторой раскрытого окна, караулила. Если кто наклонялся к кусту, протягивал руку, она величественно поднимала штору и говорила из своего укрытия:
— Ай-яй-яй!.. Нехорошо как, некрасиво…
Точно так на наших с Миленой глазах она выговаривала девочке постарше, школьнице с пионерским галстуком, а та понуро стояла перед окном, перед матерью, наверное, как перед учительницей, краснела и ничего не говорила.
Наконец мать, утомленная собственной нравоучительной речью, милостиво разрешила:
— Сорви одну веточку, которая тебе понравилась, но больше так никогда не делай.
А Милена потом сказала мне, но так, чтобы слышала мать:
— Если розу не обрывать, она перестанет цвести, зачахнет. Странно, но она не любит этого…
Помню, мать смутилась, как та школьница, и тоже молчала сперва, затем отодвинула штору, вышла из укрытия и стала говорить, что она вовсе не против, но надо же подождать хоть, пока весь куст распустится… С тех пор розу ощипывали нещадно, а та год от году хорошела, распускалась так буйно, точно каждый раз это было ее первое цветение.
…Маленькая девочка все еще склоняется над розой. Рука неуверенно дрожит. Я подхожу к ней, стараюсь спросить ласково, чтобы не испугать, не обидеть:
— Ну, какой цветок тебе понравился?
Она ничуть не удивляется, только на миг лукаво оглядывается на свою мать, смотрит еще раз на меня — не передумал ли?! — и рука ее кружит над одним, над вторым, над третьим бутоном… Все хороши, какой выбрать? Вот этот?! Пальчик неуверенно показал…
Отламываю ей ветку без шипов, подаю и спрашиваю женщину, осуждающе качавшую головой:
— А вам какую?
Она не ожидала вопроса и теперь за разрешением смотрит на дочь.
— Бери, мам, не бойся, — говорит та, — она совсем не колючая!
Я отрываю ветку, которая нравится мне. Они уходят, неожиданно счастливые. А Милена… Милена не возвращается…
Наши обедают на кухне.
Для отца обед дело такое же священное, как сама работа, вернее, обед для него — еще продолжение работы и уже как бы и отдых, и переход к домашней жизни, в которой иные радости, иные тревоги, хлопоты. В сосредоточенности, в однообразно ненадоедливой повторяемости слов, жестов, привычек, с какими проходит у него весь ритуал подготовки к обеду и сам обед, чувствуется здоровая сила, хозяйская крепость рабочего, знающего, как сладить с жизнью.
Сначала отец снимает тяжелые яловые ботинки, закоржавевшую робу, аккуратно вешает ее на гвозди за стенкой старого шифоньера и одной фразой напоминает матери о ее обязанностях:
— Мамульк, — говорит он, — я пришел…
Это значит, она может не спеша накрывать стол, если, конечно, приготовлена теплая вода, залита в умывальник. Потом он долго, тщательно намыливает руки, грудь, шею, соскребает с себя где мочалкой, где ногтями грязь, пот и усталость, осторожно и долго обмывается, фыркает, кряхтит и прочищает нос, пока наконец кончится вода в бачке. Тогда он обязательно скажет:
— Долей-ка еще кружечку!..
И, уже чистый, начнет обливаться и плескаться только ради удовольствия. Пока он до красноты будет растирать тело вафельным полотенцем, надевать чистую рубаху, нескладно застегивать на ней большими огрубелыми пальцами верткие пуговицы, на столе уже горкой нарезан хлеб, дымится тарелка горячих щей, на тарелку «на изготовку» положена большая деревянная ложка — отцовская. Вот он садится, берет ложку и, еще не начиная есть, велит матери: