— Долей-ка сметанки, чтоб плавало…
Мать усмехается или ворчит, смотря по настроению, но сметану ему подкладывает.
Ест отец медленно, тщательно разжевывая хлеб, и сначала молча, задумчиво, как будто все мысли его еще не дома, а где-то на заводе, в цехах, среди новых скатов, болтов, карданов. По мере наполнения желудка он оживляется, интересуется всеми домашними новостями, коротенько рассказывает и сам, а к концу обеда уже строит планы, что ему сделать на сегодня.
Но хорошее, веселое настроение приходит к нему уже после обеда, и кажется, что основательная, спокойная еда выместила из него всю усталость. Теперь, если он не займет себя чем-нибудь срочным по хозяйству, не будет покоя от его рассказов или бессвязных расспросов обо всем на свете, что ни взбредет в голову. И так часа два, пока по телевизору не начнут показывать футбольный матч, фильм или спектакль «про шпионов». Тогда он успокоится, сядет смотреть, а через полчаса уже свесит голову и засопит. Мать возьмет его под мышки, станет поднимать и тормошить:
— Отец, иди ложись!.. Что ты смотреть не даешь?!
— Подожди, мамульк, дай мне кино досмотреть, — забормочет он, не открывая слипшихся век.
Мать напрасно беспокоится. Не было случая, чтобы отец ушел досыпать, не «досмотрев» передачу, а она будит его каждый вечер и все уговаривает, как будто это с ним в первый раз…
Сейчас они уже кончают обедать. Мать убирает тарелки, отец сладко облизывает свою ложку и говорит мне:
— Сынульк, садись пообедаем, а?!
— Неохота, — отвечаю я, подходя к чайнику и отпивая глотка два из носика, — попозже…
Ухожу к себе в комнату. На столе в рамке Миленкин портрет. Он чуть сдвинут с места — мать вытирала пыль. Я ставлю его так, чтобы от света из окна не было на глянце бликов. Почти следом за мной входит отец.
— Ну что, устал? — спрашивает он участливо и ковыряет в зубах спичкой. Я пожимаю плечами, сажусь на койку. — А то в шахматишки сыграем? — предлагает он.
— E два на E четыре, — говорю безразлично и падаю на подушки, как от смертельной усталости.
Махнув рукой, как на пропащее дело, отец недовольно сопит и уходит. На кухне мать спрашивает его:
— Ну что?!
— А!.. — отвечает отец. — Опять злой, ругается!
Вот так всегда. Стоит мне сказать — «E два на E четыре», как он жалуется матери, что я ругаюсь. Сам он неплохо играет в шахматы, на заводе обыгрывает мастеров и гордится этим, но буквенного обозначения ходов не знает и злится. А я бы сыграл партию, все занял бы время в ожидании ответа с судна на мое письмо. Хотя и знаю, что ответ может быть только один: товарищи помогут устроиться на работу на берегу, а заменить глаза никто не сможет.
На кухне отец шелестит газетой, прочитывает в «Известиях» все международные новости. Причем читает сначала про себя, потом говорит матери:
— Ты знаешь, мамульк, что в Америке делается?
— Что? — недовольно спросит она, зная, что от него уже не отвяжешься.
— Ты послушай. Специальный корреспондент сообщает из Вашингтона, по телеграфу… — и читает от строчки до строчки.
На этот раз мать не слушает, идет ко мне. Отец там читает, а она стоит на пороге, чтобы услышать, когда он опять спросит, и ответить ему, а сама смотрит на меня, на передвинутую фотографию, участливо спрашивает, как будто больного о здоровье:
— Ну?! — и покусывает губы.
Что они, чего хотят от меня?
Утешать думают?!
Но ведь я же не стону и не плачу. Или им так интересно смотреть на мое настроение, как пенсионерам стучать после обеда по барометру, просто из любопытства, даже когда нет нужды знать, какая будет погода.
— Тебе нынче девушка звонила, — безразлично сообщает мать и пристально смотрит в угол, за полку с книгами: нет ли там паутины. Сама же видит меня, ждет, какая будет реакция.
А я лежу себе, медленно соображаю. С тех пор как приехал домой, мне вообще никто не звонил. Не звонили даже те ребята, кто знал, что я дома. Тем более странно, что девчонка. Кто бы это?
— А она что хотела?
— Сказала, чтоб ты к ней пришел. Сегодня, говорит, поздно, пусть завтра приходит.
Мать уже не ищет паутину, смотрит мне в глаза.
Я усмехаюсь: