— Разыгрываешь?
— Нет. Так и сказала.
Я наконец верю ей и понимаю, что обеспокоена она не звонком, а тем, что девушка приглашала меня к себе… Кто бы это?!
— Адрес-то назвала?
— Адрес — нет, сама назвалась.
— Кто же?
— Галушка… Но я что-то не поняла толком, спутала, может…
Теперь материны подозрения кажутся мне смешными.
— Чему ты не поверила?!
— У нас в городе одна Галушка, — объясняет мать вполне серьезно. — Что она к тебе привязалась? Заняться ей больше не с кем, или ты сам ей мозги закрутил?.. Поехал бы лучше в деревню к тетке!.. Молочка парного у ней польешься, позагораешь — лето ведь. Там ягоды, грибы пошли… Что тебе каменюка этот, город?.. Гарь, пылюка везде… Здоровье не справишь! А там кислород, воздух свежий, речка…
Ах, мать, мать!
Речь про деревню, а сама небось про Галушку думаешь. Дескать, привязалась к сыну, окрутит, а какая она?! Поди, и я не знаю!.. Да хорошая разве стала б приглашать, к себе звать? По полету видна… А он, сын-то, с горя может кинуться! Потерянного и не вернешь хоть, а Милену жалко. И не пропадать же ему теперь, понятно. Но пускай остепенится, одумается, дальше видать будет. Подходящий человек, хороший, всегда найдется, только не в спешке, не в суете…
Мысли эти будто написаны у нее на лице. И она страдает сейчас, пожалуй, больше меня. В глазах чуть ли не стон.
— Какая она, — не выдерживает мать молчания, — эта твоя Галушка? Уж и фамилию выбрала…
— Ты не волнуйся, — улыбаюсь я. — Галушка эта та самая, — опять испуг у нее в глазах. — Из редакции. Не помнишь, наверное, мы так Светку Демину в школе дразнили. Была тихоня… Теперь замужняя, двое детишек. Во всех смыслах образцовая. Я ее видел на днях. Вероятно, поговорить захотела, вспомнить прошлое… Надо сходить завтра в редакцию.
— Мать, мать! — зовет отец. — Где ты там? Иди слушай… Знаешь, негры-то что отчубучили?!
— Иду, иду, читай!
И мне:
— Ты поосторожнее с образцовыми, кто их разберет теперь…
Я грустно улыбаюсь ей вслед. Раздеваюсь и лезу под одеяло, потом беру со стола Миленкины тетради. Я уже читал их, но не могу не перечитывать. Каждый раз кажется, что разговариваю с ней, слышу ее голос. Открываю наугад… Но что-то мешает мне, не дает сосредоточиться. Радио!.. Передают барабанную музыку…
— Мам! — прошу я, как в детстве. — Выключи радио!
— Ты что, спишь уже? — заглядывает она, потом выключает в зале динамик. — А есть?!
— Спокойной ночи, — говорю я. — Завтра поем.
Скоро ложатся и старики — рано ложатся, как и положено старикам.
Тихо в доме, покойно.
Я перелистываю страницы тетрадей, которые трудно назвать дневником в привычном понимании этого слова. Тут есть что-то от самоанализа и отчета перед собой, но чаще это просто записи, сделанные по настроению. В них и грусть, и радость, и боль.
Оказалось, она часто страдала. И не оттого, что где-то задерживались мои письма (к этому, кстати, она относилась почти спокойно, зная, что бутылкой по морю письмо не отправишь), страдала оттого, что слишком медленно течет жизнь, слишком долго надо учиться, а ей хотелось скорее стать взрослой, самостоятельной, ни от кого ни в чем не зависеть и делать что-нибудь значительное, важное.
После школы она два года работала на обувной фабрике. От всех скрывала, как плакала по ночам, когда с непривычки болели пальцы и она не управлялась подшивать ранты к ботинкам, задерживала конвейер, или потом, когда уже научилась работать, но не выполнила вторую норму за больную подругу.
Поступая на отделение детской психологии пединститута, она писала: «Ну зачем людям расставаться! Почему так устроено, что я не могу, когда захочу, прийти на фабрику и опять стать на конвейер! Только потому, что учусь в институте?!» С фабрики она уходила ударницей, в красной косынке. Работалось ей в удовольствие, она даже грозилась «без гвоздя и заклепки» сшить мне модельные туфли, если я брошу свой якорь на суше. Шутила, но я верю, что она смогла бы сшить такие туфли, ей позавидовал бы любой классный сапожник.
…Но вот, наудачу, одна страничка…
Милена пишет:
«В суете можно подумать, что мы рождены копаться в себе, ловить блошек и думать о собственной персоне, как о звезде первой величины — единственной основе мироздания!..
Ничего подобного! Единица — ноль!.. Небо ярко не одной звездой, а тысячами, миллионами, и каждая прекрасна. Так и люди. Надо, чтоб земные наши дела, даже самые маленькие, были ярки, как звезды.
Сделав доброе дело, чувствуешь, что сама стала лучше, и уважаешь себя больше, но все это в тебе, никто этого не знает.