Четкий, здоровый, естественный и органичный — как продолжение самого города.
…Вдруг:
Крик!
Скрежет,
скрип тормозов.
Вой сирены…
вой сирены.
Двадцатый век…
двадцатый.
Светлой памяти Милены,
подруги моей юности,
посвящаю эти строки.
…Ее могила на краю кладбища. Отец ее привез с завода прочный обелиск, решетку и скамью, которую поставил у земляного холма, обложенного дерном, почти выгорающим за день под солнцем. Если бы ее мать не поливала траву каждодневно, засохли бы уже и последние зеленые клочки… С обелиска кто-то (кто?..) снял звезду, хотя карточку, застекленную в рамке, не тронули…
Спустя время, когда рана на сердце заросла тупой болью, как зарастает порез на березе причудливым наплывом — тугим и неподатливым, стонуще звенящим под обухом топора, тогда мне пришлось вновь прочитать «Легкое дыхание» Ивана Бунина, тогда-то вдруг и зародилась в душе поправка на «светлое»… Знаю, ничем не объяснимая прихоть, знаю, что это только мое чувство, и ничье больше, но что, если бы жил Бунин в наше время, если бы то же случилось с ним, а не со мной? Быть может, и он написал бы другой рассказ?!
Помните:
«На кладбище, над свежей глиняной насыпью, стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с радостными, пронзительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская».
Это не Оля Мещерская. И кладбище, где она покоится теперь, хотя поразительно схоже с тем, о котором писал Бунин, другое.
Полвека здесь не прошли стороной. Правда. Кладбище маленькое, тесное для разросшегося города. Это чувствуется на каждом шагу. Узенькие старые и новые стежки, что расходятся от ветхой деревянной церковки, переплетаются между заросших травой и бурьяном бедных безымянных могил. Иной раз, ступая на горбатый изгиб тропы, думаешь, что вот и здесь, под затоптанным, еще не стертым с лица земли холмом, покоятся чьи-то останки, чья-то человеческая жизнь. Какие тут чувства и миры погребены?
Ни памяти, ни следа не осталось.
Грустная и печальная действительность… Неужто и с нами будет так?
Дети и внуки придут поклониться нашему праху — не знаю, через пятьдесят или сто лет, — а и следа могил наших не найдут.
Сколько бы рукотворного величия ни оставляли мы на земле, никогда, ничем не искупится минута молчаливой скорби у праха предков, никогда ничем не заменится эта минута нерасторжимой связи с прошлым, с историей поколений и времен.
Я брожу по чужим могилам, у грядущих потомков защиты ищу и прощения: за нашу забывчивость и суетность нашу на земле не судите нас строго. Знайте же, вам болеть нашими болями, восстанавливать и воссоздавать загубленные связи природы.
О, если бы ваши корни проросли через мою могилу, через мое сердце!
Но для этого нужно, чтобы могилы русских остались на русской земле…
А пока я брожу по кладбищу, где все и вечно и тленно, и сохранившиеся надгробия — как символы времен. Почему они не вечны!..
Высокие, заматерелые клены и вязы, березы и липы — это и граница и черта старого кладбища. Под деревьями, в непролазных чащах, кое-где целы мраморные надгробия, убогие столбы разрушенных часовен, серые плиты камней с неровно высеченными крестами. Невыразимо печально и тревожно пахнут здесь травы, листва и сами могилы. Ветер проходит по верхам, не смея всколыхнуть сумрачную даже солнечным днем обитель.
В новой части кладбища вместо деревьев пока только хилые побеги. Но кустарники набирают силу. Разрослась сирень с жирными тяжелыми листьями, будто выкованными из жести. Много краснопупырчатой бузины. Кое-где непролазные, как бурелом, и грязные, как метлы дворников, заросли акации и полусухие, общипанные кусты роз.
Здесь тесно.
На двух-трех забытых могилах ставится новая. Кресты редки. Над холмиками все больше порыжелые пирамиды с пиками и звездами, возле них в обернутых газетами стеклянных банках голые веники букетов. И стаи, стаи воробьев, расклевывающих вместе со скорлупой поминальные яйца и просвирные крошки. Других птиц не слышно. Бесшумно, как тени, проходят старушки в черном.
…Долго смотрю я на блекнущий глянец.
Да, это она, моя Милена.
Карточка вылиняла по углам, я стараюсь не замечать этого. И не вижу. Вспоминаю только потом, когда, и уехав из города, один, буду не верить в случившееся.