И свято верилось, что пахло морскими водорослями, крепкой солью, йодом, медузами! Пахло крабом и сельдью (конечно же, соленой!), китами и экватором. Это было крещение. Море узнало меня, потянулось ко мне, значит, я не вернусь назад без голубого гюйса, без широкого флотского ремня с якорем на бляхе и бескозырки!..
Волглые, накатистые, как волны, тучи стояли над головой, какой-то золотой шпиль сиял над городом, сипела и кашляла машина парома, а в груди моей громом раздавался оркестр, вечною клятвой звенела песня:
Разве можно было передать в письмах смятение, радость победы на экзаменах, непостижимую таинственность первого урока, рассказать о дробном стуке флотских «корочек» по трапу учебной шхуны, когда кажется, что не ботинки стучат, а сердце колотится так громко, или о первом училищном вечере с еще непонятной, но такой грациозной и притягательной мазуркой старшекурсников, о первом увольнении в город, когда хотелось чеканить все мостовые парадным шагом, чтобы только люди не сводили с тебя глаз.
И как было раскрыть ей сердце, сказать, что нет теперь для меня невозможного, все могу совершить, все, что захочу.
Может быть, это наивность бродила во мне с детским молоком, а нам обоим казалось, что мы стали взрослыми, всемогущими.
Сначала чудилось, что ночью нет разницы между нашим родным городом и Архангельском. Но надо было вглядеться! И Милена просила: напиши про белые ночи…
Белые ночи тоски, белые ночи одиночества!
Они начинались незаметно, как будто послушные часам, остановившимся с вечера. Солнце замирало над крышами, над самой чертой горизонта. Пустынность, как простыня, накрывала улицы, парочки влюбленных брели в глухие сумеречные закоулки. Почему-то ни восторга, ни тревоги, ни радости в душе — словно и в ней затянувшееся, застывшее светопреставление…
Мало-помалу глаза привыкают к местности, и видишь, как солнце дошло до заветной черты — есть у самого горизонта такая синяя, крохотная, как зернышко, риска: то ли там холм вдалеке, то ли тучка ночует там постоянно на одном месте. У этой риски солнце очнется от раздумий и вдруг покатится, как колобок, дальше, но не вверх к зениту, а покатится себе под горочку по горизонту. Солнце чуть вниз, а горизонт вверх, снова солнце вниз, а горизонт опять вверх, и так часа три-четыре будет катиться, катиться, полземли обогнет, пока горизонт не остановится. И солнце, довольное, что догнало, наконец, за чем бежало, станет подниматься, озаряясь радостью, сушить редкую росу, высветлять лесные просеки и темные переулки в городе…
На что похоже солнце в белую ночь?
Трудно сказать точно, оно — как бы тарелка, докрасна раскаленная в кузнечном горче. И вот, когда из этой красноты должны были уже искры сыпаться, кузнец выронил тарелку из клещей, и покатилась она под горку, медленно остывая и белея, пока вместо красного не сделается желтым, как подсолнух, потом телесного цвета, а тогда уж и ночь кончится, на улице свободно можно читать учебник или гонять футбол.
Но краски меркнут, и обо всем этом забываешь, потому что Миленки нет рядом, а думаешь и хочешь, чтобы эта самая ночь приснилась ей.
Пусть увидит она деревянные улицы и тротуары, затертые, зашарпанные сотнями ног так, что кажутся коричнево-серыми половыми дорожками. К утру они начнут белеть, до такой холодной синевы побелеют, что и не знаешь, то ли деревянные настилы убрали и на улице теперь одна пыль — за каждым следом, ждешь, облако поднимется, то ли, как в старину, бабы холсты выкатили, белить будут…
При этих побелевших улицах, в чуткой тишине, когда много разных звуков слышится и в самом городе и на рейде, начиная от теплоходных гудков и кончая руганью подвыпивших морячков и девичьей песней из Соломбалы, солнца не замечаешь, а видишь, что свет отражается от земли, ударяет вверх откуда-то снизу, подсвечивает балконы, карнизы и макушки деревьев.
Парочки возвращаются из закоулков на подсветленные улицы, идут и смотрят, как от дощатых настилов, от бревенчатой гати, от стен, крыш, от туманно блестящих окон — отовсюду, и от них самих тоже, отражается неземной рассеянный свет. И почему-то хочется петь и слушать песни. В одну сторону парочки идут — слушают, в другую — сами поют…