— Какой человек?!
— Русский, какой же еще!
— Неужели ты думаешь, что два русских не найдут общего языка?!
— Правильно, найдут, если они умеют слушать.
— Ну вот и прекрасно, я тебе позвоню, как только мы договоримся.
— И если не договоритесь — тоже?!
— Ладно, будь!..
…Между прочим, насчет умения слушать Светка верно подметила. Милена писала об этом. «Главное, — считала она, — относиться к человеку без предубеждений. Вот у нас на фабрике кладовщик — неприятная личность на первый взгляд. Зовут его Кривым. У него на глазу нашлепка, сам синюшный весь, как с перепоя, говорит мало и голос тоже такой, брюзгливый… Приносишь ему с конвейера ящик обуви — он, мало того что каждую пару пересчитает дважды, еще в руках повертит, обсверлит глазом, а ботинки уже ОТК проштампованы. Говоришь ему: «Быстрей надо, дядя Вась!..» А он: «Не к спеху, не быть бы смеху…» — и копается до тошноты. Потом стали говорить у нас, что женская обувь пропадает, многие, конечно, на Кривого думают. После этого совсем неприятно идти к нему. Придешь — молчишь, скорей бы накладную подписал.
Я как-то оставила ему ящик, пошла на обед, не стала ждать, когда он все перекопает, а он вдруг заявляется в цех, приносит пару мужских ботинок и еще одна туфля женская.
«В чем дело?» — спрашиваю, а сама дрожу, предчувствую гадость.
«А у тебя, — говорит, — в ящике пара ботинок лишняя. Возьми, с другой партией сдашь».
«А туфля тоже моя?»
«Нет, в ей стелька отошла, контролеры недоглядели…»
Ушел он, я мастеру своему говорю:
«Кривой-то — чудной какой-то!..»
Она мне:
«Дядя Вася самый честный человек на фабрике. У него и с одним глазом промашки не бывает».
Я и сама не заметила, как стала думать о нем лучше. Нашлепка на глазу перестала быть отвратительной, оказалось, у него и почки больные — все из-за ран и контузий с войны. Теперь, когда приходила к нему, хотелось самой сказать что-нибудь ласковое. А что скажешь?
«Ну, дядя Вась, посчитаем ботиночки? Посмотрим, не отошла ли подметка, не распустился ли шов, а то ведь на ОТК только надейся… Люди же потом скажут…»
«Посмотрим, дочка, посмотрим, — отвечает он. — Давай мне пару, а ты другую смотри…»
Вроде бы ничего не произошло между нами, мы только стали лучше понимать друг друга и уже как бы друзья… А ведь ему тоже что-нибудь не нравилось во мне. Например, короткая юбка, или мой недовольный тон, настырный голос…
От симпатий или антипатий удержаться трудно, но исходить надо из общих взглядов, единомыслия, я бы даже сказала — единодействия… Трудно, но я должна научиться этому…»
…Откладываю тетради. Мысли мои возвращаются не к Тимофею Колобову (теперь он, если Светка угадала его замыслы, едет ко мне) и даже не к Светке, хотя в последнее время она уж как-то очень подчеркнуто заботилась обо мне. Я думаю о Семене — спокойно, если не насмешливо, а ведь раньше, встречая имя его в Миленкиных записях, переживал, как если бы речь шла о его встречах с Миленой. Ревность была?! Что же изменилось? Или успокоило то, что он бессилен теперь причинить мне обиду, зло?! Или появилось сознание превосходства над ним?! А может, только теперь до меня дошло, что приговор Семену был вынесен Миленой задолго до того, как я успел обидеться на него?!
Наша дружба с ним угасала незаметно. Я уходил в плавания, писал ему редко и мало, он не искал большего. Однажды в Москве встретил его с наивно-восторженной девчонкой, и он шепотом сказал мне, что скоро женится. Она была москвичка, студентка.
«Тоже медик?» — спросил я.
«Нет, физик, в МФТИ учится!»
Он говорил с почтением, благоговейно, и я невольно подумал тогда, что почтение это не к девочке, а к ее институту, даже в сокращенном названии которого было что-то внушительное, строгое и серьезное. Все-таки радуясь за него, я простил тогда все обиды. И не мог понять, почему, женившись, он предостерегал Милену от увлечения «прежними школьными товарищами». На что он намекал? Чего, собственно, добивался?!
Или боялся, что я как-нибудь напомню Милене о том анекдотическом случае с колбасой, которую сперли у меня в походе? Но ведь Семен однажды сам признался, что знал, кто это сделал. Я, конечно, возмутился:
«А что ж ты не сказал?!»
«В той обстановке?! Далеко от города, на диком озере, в камышах?.. Они, к примеру, могли устроить темную…»
«Да мы б им, знаешь?! Ты что, испугался?»
Скажи он «да», я бы поверил, плюнул — и дело с концом! А он:
«Ты подзабыл, в каком мы находились обществе? Там была и та, которую называем «дикаркой». — А дикаркой он называл Милену. — Шумиха могла показаться ей некрасивой. Сознайся, не подумал ты о последствиях…»