Тимофей Колобов приехал только через несколько дней после Светкиного звонка.
В квартире Тимофей поначалу теряет свою редакторскую самовитость, уверенность. Еще раз здравствуется на пороге, из комнаты в комнату ходит осторожно, на цыпочках, внимательно разглядывает корешки книг, морские сувениры, раковины. Он словно оценивает все, стараясь понять мой характер и ту невидимую связь с материальным миром, который окружает меня в родных стенах.
Мы молча закурили, я подставил ему пепельницу. Ожидал, что он начнет разбирать по косточкам мой очерк о Евдокии Дмитриевне, но Колобов заговорил о том, как немного сейчас способных журналистов, пишущих, подчеркнул он, у которых есть чутье к слову. И он, Тимофей Колобов, век себе не простит, если я брошу писать.
— Бог простит, — пошутил я.
— Я серьезно!
— Я тоже.
— Ладно тебе… Со стороны, брат, лучше видно.
Я пожал плечами, мне не хотелось развивать эту тему. Тимофей же, считая вопрос решенным, спросил: — Да, ты вырезки собираешь?
— Какие вырезки? — не понял я.
— Ну, статьи, которые напечатал!
— Нет, а зачем?!
— Я так и думал, да!.. Вот, специально твои материалы подобрал… Держи-ка, — он протянул мне элегантную, как и он сам, бежевую папку. — И не тяни резину, да. Свято место, знаешь?..
Я попытался представить себя таким, каким хотел видеть меня Колобов, и — не то горько стало, не то стыдно, не то все вместе… Ну что мне газета?! Мимолетное!.. А к морю рвался напролом, веря, что с ним связан судьбою. С ним были мои мечты, к нему шла долгая и трудная жизни дорога…
— Хорошая папка, да?! — спрашивает Колобов. Она, верно, дорога ему.
— Могу вернуть, — говорю я.
— Да нет, что ты!..
— Ну ладно, на память о газете…
Тимофей замечает за Миленкиным портретом старинную икону, берет ее.
— Деисусный чин… Век семнадцатый, да?!
— Возможно.
— Откуда выдрал? — спрашивает грубо, как на базаре.
— Икона из Егорьевской церкви.
— Из Егорьевской? — переспрашивает, и вдруг все в нем противится этому ответу: — Как из Егорьевской?! — Он не договаривает, и я догадываюсь, что он знает все… И, может быть, не только знает… Ведь церковь снесли недавно, по сути, на наших глазах. Красивая была, памятником архитектуры считалась.
— Ты должен, да, должен подарить мне ее, — уговаривает Тимофей с улыбкой, но и с заметным нажимом.
— Почему должен?!
— А-а!.. Не знаешь, да? Не догадываешься?! Вот потому и должен… Посмотри внимательно, спас как две капли похож на моего Бунина! Где ж ему и быть, как не у меня, да?!
— Хитрый ты мужик, Тимофей, — говорю я твердо, и совсем не потому, что он уговорил меня, не потому… — Бери спасителя… Бери. Ведь ты духовную культуру поднимаешь.
Получив свое, Колобов не уходит, продолжает, казалось бы, уже законченный разговор:
— Так что скажешь, Волнов?
— Не нужен я тебе, Тимофей.
— То есть как?!
— Так, как сказал.
А он все надеялся, что я соглашусь.
— Ты правильно сделал, — говорю я, — что пригласил в газету Светку, Славу Половинкина. У них для такой работы вполне подходящий характер.
— Я не понимаю тебя, да.
— Газетой, как и морем, нужно заболеть. Бредить нужно!..
— Да я таких мальчиков, знаешь, сколько объездил!..
— О, это уже разговор! — усмехнулся я. — А с Волнова — где сядешь, там и слезешь. Вот не нравится же тебе Каплик!
— Ну, — мнется Колобов, застигнутый врасплох, а деться ему некуда: я жду ответ. — Каплик ершистый малый, не спорю, да, не спорю. Но дело знает. И зачем в бутылку лезть? Ты думаешь, не сработаешься с ним, — лукавит он вдруг, — да?! Не думай! Я тебе говорю!..
— Я с тобой не сработаюсь, Тимофей, вот что я думаю.
— Да брось ты, заладил!.. Ну, погорячимся когда… Не без этого, да, не без этого, но будь ты хоть каким рассамостоятельным, а газета требует…
— Вот и договорились: каждый должен быть на своем месте. В газете тоже.
Колобов поднял брови:
— Как заговорил!.. А мы с ним, как с писаной торбой, носимся: Волнов, Волнов!.. Думаем, мало ли что, человеку помочь надо… Так сказать, сели, да, обсудили, посоветовались…
— И риск небольшой, точно?!
Колобов не ответил.
Да и что он мог ответить: запланированная чуткость, кажется, вся израсходована…
И неужели он не понял, что Светка, когда рассказывала обо мне, — она ж ведь наивная еще! — она от всего сердца, бедой моей поделилась…
А она бы, пожалуй, поняла, как хорошо дома после разлуки. Все позабудешь, кажется, от всего вовек отречешься, только чтоб вволю воздухом родным надышаться, чтоб отца-мать не обижать, а потом — и такой день приходит! — подкатит ком к горлу, и если б в руки тебе — не судно, нет, а хоть какую-нибудь захудалую лодчонку с дрянным мотором, и то — посуху бы до моря дополз!..